журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Вы что — безработный?

А вовсе не потому, что хотела выпытать что-то о его жизни в городе К.

— Представьте себе — почти безработный, — смеялся Космачев в свою полуседую бороду. — Я вычитал все свои часы и теперь свободен до осени.

Практически же Галка очень радовалась его приездам. Но боялась влюбиться в него. И влюблялась. И влюбилась.

Главреж сразу заметил это, потому что ее природные данные изменили свою природу: стал нервным, почти крикливым голос, всего лишь приятное лицо ее казалось очаровательным и очарованным, а умение естественно держаться в любой обстановке сменилось полным невладением собой. Однажды она даже разрыдалась, некстати, на репетиции, сама не зная отчего. Да, ей надо было сказать обычную фразу из обычной маленькой роли:

— Ах, Боже мой, какая вы счастливая, душечка!..

Но она успела сказать только:

— Ах, Боже мой... — побледнела и зарыдала.

На репетициях, в актерской среде — эмоциональной, неуравновешенной — всякое случается. Никто особенно и внимания не обратил на эту некоторую истерику Галки — мало ли что, так пошла роль! — а главрежу это даже понравилось.

— У вас, Галочка, появилось что-то новенькое, — подбадривающе сказал он и щелкнул пальцами при слове „новенькое". — Надо нам с вами будет подумать о следующем сезоне... надо вас занять... У меня уже есть кое-какие планы... Сразу после гастролей... я возьмусь за вас... — и положил руку на Галкино плечо.

Уже наступало лето, театр готовился к гастролям. Все можно было отложить на следующий сезон, до осени, все — только не любовь. Любовь разгоралась вслед за летом.

Космачев досматривал спектакли — подряд, где хоть на пару минут была занята Галка. Он очень внимательно смотрел эти спектакли и делал толковые замечания. Галка доверяла Космачеву, прислушивалась к каждому его совету, каких бы мелочей он ни касался: где-то чуть мягче подать реплику, где-то по-другому пройтись по сцене, кое-что изменить в костюме.

Главреж никогда не снисходил до таких мелочных советов в отношении третьесортных исполнительниц — он всецело занимался звездами. Потому замечания Космачева были для Галки и неожиданными, и полезными. На сцене ведь не бывает мелочей, это она усвоила давно, еще в училище, но сейчас, слушая Космачева, огорчалась: как много растеряла за эти годы в театре! Надо бы приобретать, а она растеряла! Так что внимание Космачева в этом плане было ей очень даже кстати. Она почувствовала: зрители стали замечать ее на сцене — ее маленькие роли в спектаклях! Однажды она сказала об этом Космачеву:

— Я вдруг ощутила, что на меня смотрят и меня слышат. Это так, оказывается, приятно! И странно. Никогда не чувствовала этого раньше! Всегда было холодно на сцене, и не только от волнения. Всегда дрожала. Я и сейчас волнуюсь, но мне тепло. Как будто из зала тепло идет. Мне хочется любить зал, весь, целиком. И каждого сидящего в отдельности. Высоко говорю? Высокопарно? Вы не смеетесь? Ну, скажу проще: я стала чувствовать симпатии зала.

— Еще бы! — сказал Космачев. — Это не удивительно. У вас образцовая игра. Образцовые маленькие роли. Пора о вас написать.

Однажды он поцеловал ее. Сладкий, томительный, долгожданный поцелуй! Он так много менял в их отношениях! Они перешли на „ты", хотя она не решалась все-таки называть его по имени, даже когда они перешли на „ты“, ей было проще окликать этого пожилого, любимого ею человека по фамилии. Звучало чуть-чуть иронично, хотя она очень старалась, чтобы звучало тепло, восторженно:

— Космачев!

— Космачев! — говорила она, дыша его теплотой, прижимаясь к нему, заглядывая в его глаза. — Я так боюсь гастролей! Я все завалю, если тебя не будет в зале!

— Я приеду, — обещал он в ответ, целуя ее глаза, будто вбирал, забирал, уносил в себе этот ждущий, зовущий, просящий взгляд. — Я приеду обязательно. Ничего не изменится, не бойся. Я буду в зале.

Это было так реально, в самом деле. Театр гастролировал недалеко, в соседней области, туда ходили поезда и автобусы, летали самолеты, а у Космачева был долгий преподавательский отпуск.

Она никогда не расспрашивала своего любимого о его жизни, а ее жизнь вся была на виду, проходила у него на глазах, говорить о ней, в общем-то, было нечего. Поэтому они обычно обсуждали проблемы театра, говорили об искусстве, иногда Космачев читал ей свои стихи. Стихи интеллигентного Космачева были нервные, порывистые, они будоражили Галку, доводили ее до слез, а слезы трогали Космачева. Потому сцены с его стихами всегда кончались особой, нежностью и взаимопониманием.

— Но молодое море бродит, и скалы смуглые вразлет... Последний парусник уходит и пассажиров не берет... — трагическим голосом читал Космачев, и Галка догадывалась, что он гордится этой бескомпромиссностью — последнего ли парусника, своею ли... И резкость к другим, не таким, как он сам, и трагизм, и безнадежность, и буйство — все ощущалось Галкой, передавалось ей, она начинала бояться за Космачева, будто его окружали сплошные опасности, там, в неведомой, хоть и недалекой его дали, в которой он жил без нее, без Галки, — в неизвестной ей будничной его домашней жизни, ибо сюда, к театру, он приезжал всегда, как на праздник. Он не говорил Галке об этом, но она чувствовала. Эта приподнятость его речей, конфеты и цветы, цветы и реверансы, сияние в глазах — о, она знала уже толк в сияющих вдохновением глазах!.. Не всегда, далеко не всегда они сияли у людей, даже очень талантливых. Все это говорило о том, что Космачев приезжал к ней приподняться над тусклым, хоть и неведомым ей бытом, неизбежно тусклым, каким он бывает у всех людей, даже очень энергичных и талантливых.

Стихи Космачева иногда напоминали Галке поэзию Владимира Лугов-ского, в них тоже бился ветер, звали дороги, и были они опасны и тревожны. Но Луговской считался уже хрестоматийным, отделанным временем, другой эпохой, а Космачев был рядом, она любила его. Опасности, живущие в его стихах, угрожали ему непосредственно, тревога отзывалась в ней болью, Галка, ничего толком не зная о нем, проживала эту неизвестную ей жизнь с такой горечью! И любила его за это еще больше.

Ее бурная реакция на его стихи вдохновляла Космачева, он стал чаще читать их ей.

— Думал, никогда уже не смогу писать... все так угасло, ушло... Ты вдохнула в меня новое чувство жизни, — высоко признавался он Галке.

Галка немножко гордилась собой: вот она какая сильная, настоящая,