журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

поцелуями, и вновь поцелуи рождали не сладость, а боль, боль, боль... Ей хотелось уйти от его губ, от рук, увернуться, избежать их, но они настигали — не было мгновения без его ласк, и под безудержным, бесконечным потоком шепота, поглаживаний, прикосновений, боль, душившая ее, отходила, опять уступала место сладостному ожиданию, желанию, жажде, все надламывалось внутри, то схватывая ее в могучие тиски, обещавшие счастье ли, смерть ли? — небытие, то расслабляя до полного бесчувствия все ее тело, и это ожидание длилось и длилось всю ночь, заставляя корчиться от боли, умирать от счастья — так и не сбывшегося.

Лишь на миг приходила усталость, но все ждало наслаждения и оттого усталость была неестественной и непрочной. Она не могла победить ожидание, а лишь затмевала его.

В одно из таких невыносимых мгновений Космачев сказал вдруг:

— Может, хватит кривляться?

И отодвинулся от нее, холодно глядя ей в лицо — даже в сумеречной комнате она увидела этот холод его глаз.

И ушел.

Галка осталась одна, ничего не понимая, — одна в напрочь смятой, обезображенной постели — такая же безобразная, смятая, уничтоженная. Тело ее вознегодовало, но она продолжала лежать в оцепенении, даже не вслушиваясь в себя. Потом сказала громко:

— Вот это да! Вот это сценка! Ничего себе!

И словно омыла себя этой иронией, и так омывала, пока хоть немножко не успокоилась. Тут она стала слышать шепот в соседней комнате и вроде различила голос Космачева и женский голос.

Галка еще полежала — голоса то стихали, уходя в глубь жилья, то слышались вновь за стеной — тихое такое воркование в этой бездонной квартире. Состояние несчастной Галки меж тем довольно интенсивно менялось к спокойствию, а потом — даже к смеху: уже первые проблески этого смеха появлялись в ее оголтелом от усталости и оскорбления, и от позора мозгу. Она решила встать, одеться и выйти — не лежать же голой всю жизнь в этой сумасшедшей чужой постели!

Она встала, оделась, отдернула в сторону штору и оглядела спальню.

У окна стояло большое зеркало, туалетный столик со всеми признаками обитания здесь женщины. Галка присела на банкетку, достала из своей сумочки косметичку, причесалась, с негодованием глядя на обезображенное нелюбовью лицо, с размазанной косметикой и запухшими глазами.

— Хороша, Маруся! — сказала она презрительно, не задумываясь, к кому именно обращено это презрение. Да что тут задумываться — конечно, к себе, и к себе тоже, а может — к себе в первую очередь!

Наконец, всякие „почему?“, „зачем же?“ и другие нелепые вопросы совсем уплыли из ее ума под давлением наступившего утра и необходимости что-то делать.

Она, как могла, привела себя в порядок, достала из сумочки грешный свой пакетик с бельем и пошла сквозь всю эту квартиру в ванную — умываться.

Галка недолго ждала электричку, но все же пришлось подождать, пооколачиваться на перроне. Состояние вдруг из угнетенной тьмы стало светлеть. Бессмертна человеческая душа, ничто ее не одолеет! Это дивное летнее утро действовало несомненно благотворно — дивное летнее утро, которого она отродясь не видела, просыпаясь к полудню. Свежий, росный воздух, запах спелой степи — откуда он в этом городе, набитом заводами? Кажется, она где-то читала, что город К. упрямо держит второе место в стране по загрязненности среды?..

Свет, свет...

Ни ветра, ни тропинки...

Здравствуй, простор!

Дай постою в тишине.

Дай протиснусь между тобой и вечностью.

Это потом я растворюсь,

растеряюсь...

Засуечусь и забудусь...

Это потом.

А пока — свет, свет..,.

Я постою в тишине...

Нет, кажется, в этой чертовой современной драме тоже что-то есть...

Но в электричке порыв угас, Галка скучала, томилась. Хотелось спать. Да только спать не могла. Едва закрывала глаза, возникали картины ночного безумия — тогда прекрасные своей мукой, мучительно-прекрасные, теперь же — омерзительно-мучительные.

Она сидела мрачная и мрачнела дальше с каждой минутой. И даже как бы не пыталась пробиться сквозь сонную тяготу бесконечного утра. Не стала обольщаться („все не так уж скверно, как могло быть..."), не стала утешать себя. Вернулась вновь к своей былой позиции разумного пессимизма, который прилично попортил ей кровь, но всегда помогал оставаться независимой, свободной.

Слева громко разговаривали женщины, потом понизили голоса; Галка невольно прислушалась — показалось, что женщины заговорили о ней. Она посмотрела в их сторону, нет, тетки, видно, обсуждали ее соседа, довольно простоватого мужичонку, сидевшего возле Галки, на боковой скамье, спиной к пыльному окну, лицом к проходу — электричка была старой, сто раз уже ремонтировалась, и лавки были приварены без всякой системы, как придется, потому все сидели очень уж на виду друг у друга.

Мужичок был в чистом рабочем костюме, но какой-то невнятный: с бледным, немного расплывшимся лицом и живыми темными глазами. Галка уловила их живость, потому что он часто поглядывал на нее, сидя к ней боком, — не завязчиво, не в упор, а искоса, бегло, но часто. Она уловила и большее в поблескивании его глаз — интерес и сочувствие, да не поверила этому и устыдила себя тут же, ибо вспомнила, как безнадежно оскорблена — словно пропитана ночным оскорблением, и значит, не может отныне вызывать у людей ничего, кроме безразличия или брезгливости.

А тетки все шептались, обсуждая мужичонку — мужичка-простачка, как определила его амплуа Галка.

„Чего это они — так его? — удивилась Галка. — В историю он какую вляпался, что ли?“

Потом она заметила, что с ним здороваются проходящие туда-сюда пассажиры — не все, но многие. Галка очень редко ездила электричкой, и ей казалось, что уж где-где, но здесь невозможно встретить кого-то знакомого. Однако эта старая электричка была, видно, особенная. „Как заколдованная", — почему-то решила о ней Галка, может, потому, что сама сидела сейчас как в тумане, все время невольно вспоминая прошедшую ужасную ночь, тоже словно заколдованную злым колдуном, невообразимую еще вчера и неизжитую еще сегодня.

За окном тянулись заводские корпуса, одна за другой в ряд — доменные печи, какие-то черные, задымленные строения самых необычных форм и размеров. Уже несколько остановок сделала электричка, а завод все тянулся. „Резиновый он, что ли? И эта дура — электричка называется! Тащится, как трамвай, — снова с раздражением подумала Галка. — Скорее бы из этого города, скорее бы домой... Плюхнуться носом в подушку, сразу уснуть... Проснусь уже совсем другим человеком. Начну собирать чемодан, отвлекусь.