Союз трёх императоров - Сергей Анатольевич Балакин

линкором «Андрей Первозванный», а впоследствии дослужился до адмиральских погон. Другой дядя, Александр Оттович, в чине капитана 1-го ранга командовал крейсером «Память Меркурия». Но вот у их племянника жизнь и карьера сложились трагически. Впрочем, не будем забегать вперёд.

Сорокадвухлетний инженер-механик Юрьев был мобилизован из торгового флота и относился к службе на миноносце как отбыванию воинской повинности. Он был угрюм, молчалив, лицо его, по самые глаза заросшее густой бородой, обычно не выражало никаких эмоций. У него в Архангельске осталась семья – жена и пять дочерей, и он мечтал лишь о том, чтобы найти какой-либо повод оставить службу и вернуться домой. Юрьев не был дворянином, и присвоенный ему в связи с обстоятельствами военного времени чин зауряд-прапорщика флота к обер-офицерским не относился. В результате и на палубе с матросами, и в кают-компании среди офицеров он чувствовал себя одинаково чужим и сторонился общения с кем бы то ни было.

Пожалуй, самое приятное впечатление производил новичок, недавний выпускник Морского корпуса гардемарин Куролесов. Весёлый и жизнерадостный, он излучал юношеский оптимизм и изъявлял готовность служить там, куда пошлют. Миноносец стал первым кораблём будущего офицера, и назначением врид вахтенного начальника он был очень горд.

«Мой первый корабль назывался «Дерзким», – вздохнул Казанцев. – Как было приятно отождествлять себя с ним! Я был молод и дерзок! А теперь… «Сторожевой». Сто рож и вой!.. Эх, посмотреть бы в глаза тому, кто придумывает кораблям такие названия!»

* * *

Унтер-офицерский состав «Сторожевого» был достаточно опытным – некоторые из кондукторов и квартирмейстеров служили на миноносце с момента его постройки. Что не могло не радовать – эти люди должны были досконально знать ко-

рабль и свои обязанности. Вместе с тем Казанцеву показалось, что унтерский коллектив, в котором преобладали выходцы из Малороссии, слишком своевольный и строптивый. Они успешно гоняли матросов-новобранцев, но сами особым рвением в службе не отличались. «Придётся заняться их воспитанием», – вздохнул Казанцев, вспоминая на всякий случай текст большого и малого загибов Петра Великого…

Среди нижних чинов почти половину составляли вчерашние крестьяне из отдалённых губерний империи. Они попали на флот по мобилизации в течение последних двух месяцев и никогда прежде не видели моря. Опытных матросов, прослуживших на флоте хотя бы два года, насчитывалось от силы процентов десять.

Единственным человеком, назначенным на миноносец по личной рекомендации нового командира «Сторожевого», стал чернокожий великан Бобо. Тот, узнав о новой должности Казанцева, добился встречи с ним и лично изъявил желание служить под его началом.

– Я уже хорошо знаю русский язык, – гордо заявил он и с ужасным акцентом начал декламировать непечатные выражения, которым обучили его хулиганистые матросы из 4-го флотского экипажа.

Казанцев рассмеялся. «Ну, команды боцмана он теперь поймёт! А для стряпни русский язык не особо и нужен, пусть разговаривает с котлетами хоть по-английски, хоть по-негритянски… Возьму Бобика – заодно буду им провинившихся пугать!»

Африканца зачислили в экипаж коком, дав ему фамилию Бобов, поскольку выговорить его настоящее дагомейское имя русскому человеку было нереально. Правда, самому Бобову слово «кок» очень не нравилось, уж больно двусмысленно оно звучало, поэтому он сам себя называл по-английски: «кук». Ну, кук так кук, Казанцев не возражал.

При первом появлении матроса Бобова весь экипаж «Сторожевого» онемел… «Да это же сам Сатана!» – пронёсся испуганный шёпот. Даже боцман Самченко, обладатель буйного нрава и внушительных кулаков, смотрел на чёрного гиганта если не со страхом, то с уважением. Ещё бы: кулаки у Бобо было в полтора раза больше боцманских!

Надо заметить, что на миноносце отношение к «куку» быстро изменилось. Поначалу его побаивались, но за считанные недели он стал любимцем всего экипажа, объединяя в одном лице прекрасного повара, массовика-затейника и ручного медведя. Он быстро освоил приготовление правильного борща и «на аглицкий манер» баловал вахтенных вкуснейшими сэндвичами. Однажды он привёл сослуживцев в неописуемый восторг, оголившись до трусов и исполнив ритуальный африканский танец с копьём, роль которого играло весло… Да-а-а, знаменитое матросское «Яблочко» по сравнению с ним выглядело какой-то жалкой кадрилью! А ещё Бобов самостоятельно выучился играть на боцманской дудке и выводил на ней мелодии почти как на флейте. Особенно был впечатлён его музыкальными способностями уже упомянутый боцман Самченко – того аж слеза прошибла, когда он впервые услышал виртуозное исполнение «Захождения» и «Большого сбора». «Царь-дударь» – такого комплимента из уст боцмана ещё не удостаивался никто.

* * *

В Либаве ноябрь – далеко не самый приятный месяц. Колючий ветер гнал с Балтики низкие серые тучи, беременные дождём. Именно такой образ пришёл в голову нашему герою Казанцеву, когда он писал письмо Лизе. Заклеив конверт, он отправил его на удачу в Берлин. Хотя понятия не имел, где сейчас находится его пассия. Может статься, уже на Мальте или в Ницце…

Полтора месяца, проведённые Казанцевым в Порту Императора Александра III, позволили ему сделать неожиданный для себя вывод: жизнь и мировоззрение людей на переднем крае и в тылу различаются как день и ночь. Причём не только у гражданских лиц, с ними всё понятно, но и у моряков, включая морских офицеров. Там – в Константинополе, Бизерте, Бресте – всё было по-своему просто и ясно: с нами Бог, впереди – враг, у нас – долг и честь… Всё остальное было настолько второстепенным, что вообще не заслуживало внимания (за исключением, разве что, женщин). Здесь же, в Либаве, всё было иначе. В офицерской среде слова «долг и честь» воспринимались как излишний пафос, чуть ли не моветон… Зато были популярны разговоры о политике, вызывавшие в Казанцеве раздражение, переходящее в бешенство. В любой компании он чувствовал себя чужим: постоянные разговоры: «где купить?», «где снять дачу?», «что модно в Петербурге и Берлине?» и т. п. его совершенно не интересовали. А рабочие и мастера судоремонтного завода вообще смотрели на героя Казанцева если не как на врага, то уж как на чужака точно.

Чувствовалось, что в стране творится что-то неладное. Военные успехи были не в состоянии затмить множество накопившихся нерешённых проблем. Казанцев вдруг ощутил себя гладиатором на арене Колизея. Да-да, это очень точная метафора. Российское общество смотрело на своих воинов, проливавших на фронте кровь, как на рабов, что рисковали жизнью на потеху публике. В газетах известия с фронта воспринимались читателем примерно так же, как информация о результатах скачек на столичном ипподроме или рассказ о театральной премьере. Обывателя гораздо больше волновал, скажем, конфликт футуриста Константина Олимпова с его отцом Константином Фофановым. «Папаша, вы – мраморная муха, а ваш Пушкин – пошляк» – эту фразу юного нахала на все лады смаковала жёлтая пресса.

А ещё Казанцев никак не