Журавли летят на запад - Анна Рябинина

А потому Жильберу все же предстояло отправиться в Китай.

– Это может быть интересно, – заметила Джинни, когда зашла его проведать.

– И что в этом интересного? – кисло отозвался Жильбер.

– Ну как же! Новая страна, новые люди, новая культура.

Жильбера вполне устраивала культура старая, но Джинни его и подсвечником по голове за такие слова огреть может – поэтому он благоразумно молчит.

– В семнадцатом веке такие, как я, миссионеры, там умирали[9].

– Вот, видишь, ты уже пошел узнавать, чем нужно заниматься, это путь к успеху! А два года назад[10] Франция добилась разрешения на миссионерство, так что тебе точно не возразят.

– Конечно, не возразят, мы друг друга не поймем, – хмыкает Жильбер.

Проблемы начинаются с языка – Джинни откапывает ему в Париже какую-то китаянку, ее знакомую из России, просит научить паре слов, но обучение идет туго. Слова вязнут на языке, слишком остром, шипящем, спотыкающемся посреди фразы. Китаянка только закатывает глаза, когда он с третьей попытки не может написать ее имя, но не уходит, хлопнув дверью, что можно расценить как то, что он не совсем безнадежен. Жильбер воспринимает это как хорошую новость и спустя месяц выдает Джинни вполне убедительный монолог в три предложения по бумажке на китайском о том, что надеется, что этот язык никогда в жизни ему не пригодится. Джинни бьет его по губам и просит говорить потише, лишь бы архидьякон их не услышал – может и разозлиться.

Язык, разумеется, пригождается. Хотя бы для не сильно воодушевленных, но все же споров с местным населением о боге. Откровенно говоря – вообще не та тема, о которой Жильбер хотел бы спорить, потому что даже на французском аргументы у него заканчивались поразительно быстро, ощущение было как на сдаче экзамена, к которому он плохо подготовился – вроде что-то учил, а шаг влево – и ты летишь вниз с соборной паперти, потому что кто такой Рамзес Второй ты знаешь, а что он сделал полезного для страны, если вообще сделал, нет. По этой же причине его в свое время выгнали из университета, поэтому Жильбер знал минусы подобных споров во всех деталях.

– И что мне твой бог? – Напротив него стоит высокая худощавая девушка. На ее руках шрамы от ремней, а в глазах сверкает что-то мрачное и обиженное. – Он спасет меня?

Жильбер делает мысленный глубокий вдох и считает на китайском с двадцати до нуля – очень полезное дело, учитывая, что половину цифр он постоянно забывает, позволяя хитрым торговкам себя обсчитывать.

– Однажды, – глубокомысленно изрекает он.

Жильбер долгое время жил в Шанхае – туда его отправили по договору Парижа и какой-то местной Шанхайской конфессии в лице одного священника и одной монахини, кажется, бывшей аббатисы, переехавшей в Китай после конфликта с прихожанином – кажется, тот пытался зажать ее в углу, она его пнула а он нажаловался, куда смог, и женщину, руководствуясь мудрым правилом «loin des yeux, loin du cœur»[11], отправили в Китай, пытаясь замять дело. Ее звали сестрой Франциской, и она обожала подшучивать над Жильбером, но она же предложила ему попробовать получить разрешение на путешествие по пригородам. Поэтому теперь Жильбер пытается рассказать о боге какой-то женщине из деревни и хочет, чтобы все это закончилось как можно быстрее.

– Но если я хочу спасения сейчас?

Он не знает, как ответить на такой вопрос.

– Может, я могу тебе помочь? – робко предлагает он.

– Хочешь, я покажу тебе своего бога? – спрашивает девушка. – Тоже довольно бесполезный, но нужно же его хотя бы увидеть, да?

За месяцы жизни в Китае язык он начинает понимать гораздо лучше – теперь его хватает, чтобы воодушевленно ругаться с лавочницами и выпрашивать себе хорошие комнаты в постоялых дворах. Джинни бы им гордилась, хотя, наверное, она бы просто закатила глаза и сказала, что надо стараться больше. Не потому, что требовала слишком много – требовала она всегда столько, сколько сама могла дать. Просто она знала, что Жильбер может больше.

А он не хотел.

Просто из принципа.

Так он впервые оказывается у его алтаря. Тот стоит в лесу – палка с привязанными ленточками, какие-то миски с едой, пепел от костра. Интересно, а пожара они не боятся? И сама Джинни, и китаянка что-то рассказывали о том, что божествами в Китае может стать кто угодно – главное, чтобы нашлось достаточно почитателей, тех, кто будет повторять твое имя в обращениях, тех, кто будет зажигать палочки благовоний. Тех, кто будет верить в тебя.

В сущности, очень приятный концепт. Это не христианские святые, в историях которых крови больше, чем слез – они пугали Жильбера еще с детства, когда мама читала ему их жития перед сном. Это было ее маленькое правило: один день – сказки о том, как девушки отрубали себе ноги, чтобы влезть в хрустальную туфельку, другой – истории о том, как святые стояли годами на столбах без доступа к еде и воде, а их тело ели муравьи. Хотя, конечно, было и что-то общее – в ранних христианских общинах тоже праздновали годовщины смерти святых и епископов, делали из них героев. Но героизм этот был страшным.

Но если нет страданий – то в чем суть китайских божеств?

– Мы зовем его Фуси.

– Как бога небосвода? – вспоминает Жильбер. Ну хорошо, этого Фуси хотя бы есть, за что почитать. – Разве чэн-хуанов[12] можно звать так?

Девушка пожимает плечами.

– Можешь считать и так. Как хотим, так и называем.

– Тогда почему нет богатого места для поклонения?

– Потому что это наш Фуси, – отрезает она. Тогда не очень хорошо получается, что они тут молятся какому-то придуманному богу.

У них во Франции культы давно объединили – никаких местных божеств, только те, о которых говорит церковь. Это Жильберу нравилось – ощущение порядка и понимания, за что почитаем каждый святой. Джинни говорила, что в нем умирает дух архивариуса, да только разве дело в стремлении к порядку?

Неужели такому большому количеству божеств не тесно под землей? Или на небе?

Или где там живут эти их божества.

В общем, Жильбер понимает, что это местное божество – придумка, чтобы попросить о дожде, когда главные боги игнорируют.

– Он жил в нашей деревне, – поясняет девушка. – Поэтому так ее оберегает.

Он кивает с умным видом, хотя мысленно уже пытается придумать, как бы дать деру – с этой девушки станется, расстроится,