Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

и которые были необычайно близки к уничтожению человечества. Если читателя отправить на сто семьдесят лет назад, он все равно ощущал бы сильное беспокойство в отношении того, что могут или не могут делать окружающие его люди. Тем не менее, подавив тревогу, он обнаружил бы, что они так же полностью удовлетворены здравомыслием собственных ментальных форм, как и он сам.

А впрочем, вскоре он обнаружил бы, что пытается приспособиться к этим ментальным формам. В конце концов он мог бы прийти к пониманию того, что его вера и дела, которые достаточно неплохо выполняли свои функции в его собственное время, являются не более окончательными в схеме вещей, чем идеология, определяющая мотивы и поступки римского императора или шумерского раба.

Трудности в сравнении и понимании прошлых ментальных состояний с нашими собственными скорее возрастут, чем уменьшатся по мере приближения к настоящему, потому что различия становятся боле тонкими и все больше переплетаются со знакомыми фразами и ценностями, которые мы готовы принять. Мы не можем подразумевать под этим, что значения постоянно расширяются или уменьшаются. Полная безопасность, изобилие и живительная активность сегодняшнего дня в нашем мировом сообществе затрудняют понимание, как же это было возможно, что еще совсем недавно лучшие умы могли ставить под сомнение фундаментальные концепции нынешнего порядка. Даже в середине ХХ века идеи, кажущиеся нам естественными и необходимыми настолько, что мы не можем себе представить, чтобы их оспаривали, представлялись экстравагантными, невозможными и оскорбительными для мозгов, которые по своим основным характеристикам не уступали лучшим из ныне существующих.

В первой половине ХХ века подавляющее большинство мужчин и женщин совершенно не верили в Современное государство. Они его ненавидели, боялись и выступали против него, и сомнительно, что равновесие полностью восстановилось до начала XXI века.

Современное государство построили относительно посредственные люди, на которых нужные идеи обрушились с непреодолимой силой. Как утверждал Х. Леви в своей книге «Вселенная науки» еще в 1932 году («Исторические документы», серия «Общие идеи», 192301), наука – это «социальное предприятие», а не накопление индивидуальных триумфов. Как научная идея, так и идея человеческого сообщества являлись не индивидуальными, а социальными продуктами. И Современное государство одерживало верх, потому что его логика неуклонно побеждала не в этом или вон в том человеке в частности, а в ощущении пригодности общего человеческого интеллекта.

Максвелл Браун в своих монументальных исследованиях роста идеи Современного государства сделал исчерпывающий обзор искусства и литературы начала ХХ века. В работах нескольких таких социологов, как Дж. А. Ходсон, Гарри Элмер Барнс, Джеймс Харви Робинсон, К. А. и Мэри Берд, Рэймонд Б. Фосдик и нескольких американских и английских журналистов, а также в таких панических фантазиях, как «О, дивный новый мир!» Олдоса Хаксли, утверждалось, что нет никакого смысла в огромных революционных изменениях, которые происходили в социальной структуре. Скажем, Бернард Шоу, хотя и считался писателем-революционером, никогда, за исключением своего нелепого «Назад к Мафусаилу», этого не предвидел. Основная масса его работ представляла собой остроумный и разрушительный комментарий к сложившемуся положению дел и заканчивалась заявлением о банкротстве, Слишком Правдивым, чтобы стать Хорошим. У старика Шоу в высшей степени проявился оппозиционный ирландский менталитет.

Отчуждение литературы от движения Современного государства стало более заметным на протяжении двадцатых и тридцатых годов XIX века. По мере того как реальность становилась насущной, по мере того, как война и банкротство обрушивались на общественную жизнь, литература, искусство и критика отступали в кабинеты и студии, в свою горькую и своеобразную Богему; они приобретали неповторимый стиль и «редкость», блестящую и жестокую непристойность.

По словам Максвелла Брауна, этот упадок литературы явился неизбежным выражением экономического упадка тридцатых и сороковых. Автор привел яркий контраст между двумя типами ума: один направлен на эстетику, другой – на науку.

«Эстетический» творец, настаивал Браун, находится во власти принятия; он пишет для ответа. Научный работник стремится к знаниям, и ему совершенно безразлично, нравятся или не нравятся людям те знания, которые он производит. Следовательно, эстетическая жизнь обусловлена временем, а наука обуславливает время.

Литература и искусство служат времени либо униженно, либо агрессивно и претенциозно. Они отражают реальные настроения или размышляют о возможных настроениях в сообществе. Не надо писать книги, которые люди не станут читать, и не надо рисовать картины, от которых они просто отвернутся. Недостаточно развитая психология не позволяла провести достойный научный анализ творческой работы. Критика, если она не являлась простым выплескиванием злобы, по сути, либо убеждала, либо запугивала, тем самым заставляя человека купить книгу или слушать музыку, какие нравились тому, кто критиковал. То есть речь шла о пристрастном и пропагандистском выступлении, а не о политической дискуссии.

В экспансивном периоде конца XIX века общая уверенность преуспевающих классов отражалась в большой, полной надежд и устремленной в будущее самодовольной литературе. Каждый критик видел себя вольготно сидящим у камина преуспевающим дядей, но в ХХ веке ощущение надвигающейся опасности беспокоило покровителей литературы и искусства и вынуждало накидывать какую-то защиту на интеллектуальный мир за пределами сферы науки и изобретательства. Прогрессивные замечания утратили свою популярность. Предлагаемое чтение было пронизано изводящей враждебностью к новому и жалобами на воображаемую утраченную преданность и исчезнувшие добродетели.

Писатели того времени не столько желали возвращения к истокам цивилизации, сколько хотели, чтобы больше не предпринималось никаких шагов. Они хотели, чтобы все прекратилось. О, как же они хотели, чтобы все прекратилось! Они тянулись к консолидации, прежде, чем потерять еще больше. В принятых возражениях практически отсутствовала последовательная система. Это были возражения в целом. Массовое производство осуждалось. Наука редко слышала доброе слово в свой адрес. Война – с применением модернизированного оружия – тоже осуждалась, но при этом как много красивых речей произносилось о «рыцарских» войнах прошлого! Предлагалось «упразднить» самолеты и закрыть все лаборатории в мире. Предполагалось, что гигиена, и особенно сексуальная гигиена, «лишила жизнь романтики». Упадок хороших манер со времен Хогарта, сэра Чарльза Грандисона и Тони Лампкина вызывал горькое сожаление. Практически исчезло все, что можно было бы назвать Стилем.

Один американский писатель XIX века на вполне архаичном английском сокрушался:

«Как обесценилась жизнь и как ныне пуст Мир! Словно Болото, где давным-давно утонули приснопамятные джентльмены Старри. С тех пор, как Марстон Мур и Ньюбери выпили короля Карла, его же джентльмены».

Эти строки знаменуют собой доминирующие в то время настроения.

Максвелл Браун ссылался на фрагменты («Литература отстает», «Исторические документы», серия «Общие идеи», 311 002) из порядка четырех тысяч книг и статей.

Когда мир снова возник из полного запустения Голодных пятидесятых и Великой эпидемии, оппозиционный менталитет возродился в сотнях тысяч пожилых грамотных людей, чьи мозги приспособились и повернулись в определенную сторону. Мир возродился, потому что в людях было что возрождать. Он встретил слишком быстрое и естественное признание среди бесконечного количества умных и активных людей, которые теперь пытались запустить частное дело и частные системы извлечения прибыли. Но было уже поздно! Транспортный Контроль расширялся, вовлекая все больше сторонников. Многие не понимали, как возрождение процветания связано с новой организацией. Это входило в противоречие с духом того времени – хотеть объяснять, почему возрождается процветание. Людям хотелось просто воспользоваться «поворотом судьбы». Транспортный Контроль казался грозным конкурентом, суровым по духу и еще более суровым по применяемым им методам воздействия. Людям чудилось, что он хочет помешать им заготавливать сено при свете солнца. Они слишком хотели видеть в нем огромную и отвратительную угрозу для любой прибыли, награды или гарантии. Они говорили, что ради послушания он предлагает слугам хитроумные механические приспособления, безразличные и опасные силовые машины.

«Разве мы недостаточно мудры и добродетельны, – спрашивали они, – сами по себе, чтобы этот Мировой Контроль пришел «прибрать нас»?»

Очевидно, что новый порядок наполнился решимостью «включить» (ненавистное слово!), если бы мог, всех этих потенциально привилегированных и потенциально безответственных людей. Его суровое лицо обратилось к ним. Его гигиеническая и образовательная деятельность угрожала их жизненному укладу. Он предлагал лишить их естественных волнений, связанных с азартными играми и спекуляциями; забрать законные преимущества, связанные с деловой хваткой. Это угрожало им службой.

«Это невыносимо