Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

Тогда вхожу и я.

В квартире пахнет едой: хлеб испекся, жарится рыба. Дети шумят и канючат. Кто-то включил телевизор. Мне тепло и приятно. Я стою в дверях и слушаю, стою и внимаю, стою и осознаю, как устроен их мир, кто мы такие, а кто – они. И так хорошо мне, что хочется плакать. В доме у своего бога хочется плакать от счастья, оказывается.

Женщина выходит из кухни с тарелкой в руках, в тарелке – оранжевое, как брызги солнца. Женщина видит меня, глядит без удивления и страха.

– Дети, вы опять дверь забыли запереть!

Уходит в детскую. Я стою, жду. Я вечность могу здесь стоять.

– Вот вам морковка, чтобы все съели, – слышу ее слова. – Кто кушает морковку, у того всегда хорошее зрение, ясно? А кто смотрит телик, должен кушать морковку ведрами. Андрюша, ты меня понял? Нормально садись, так можно подавиться.

– Я намальна! Я хочу акаладку. Можно мне акаладку?

– Сначала морковку, потом шоколадку. Лиза! Не бери у него игрушки, сколько раз говорить!

– А чего он первый хватает!

– Я – мутик. Мама, можно мутик?

– Черный плащ! Только свистни, он появится. Черный плащ! Ну-ка, от винта, – кричит телевизор, громко играет музыка.

Она долго остается с детьми. Говорят, смеются. Я успеваю снять шубу – жарко, нечем дышать – и сваливаю ее в углу. Большая, громоздкая шуба стоит там, как беременная оленуха, тупо оглядывается, терпеливо ждет. Как и я.

Когда женщина идет назад, тарелка у нее пустая, она подбирает с нее остатки моркови, кладет в рот, и пальцы у нее рыжие. Останавливается, смотрит на меня. Кажется, она ждет, что я заговорю первой. Но я молчу. Я не знаю, как можно начать говорить с богом.

– Ты кто? – спрашивает она наконец, будто смирившись, что я не уйду.

– Я Волла. Пырра-Волла.

– Зачем ты пришла?

– Я к тебе, Матерь! О великая, от тебя я жду помощи и защиты!

И падаю к ее ногам. Успеваю увидеть ее красивые красные туфли с опушкой.

– Ой, не надо! – Она тянет меня за руку. – Вот как я такого не люблю. Идем на кухню.

Я поднимаюсь и послушно иду за ней. Мне жарко, но я не смею раздеться.

– Чаю?

Я не знаю, что сказать, но она не ждет ответа. Отворачивается. Наливает воду. Ставит чайник. Щелкает выключателем. Я стою посреди большой, залитой светом кухни. Пахнет пирогами. От голода кружится голова.

– Что стряслось? – спрашивает Матерь, наконец оборачиваясь.

– Меня зовут Пырра-Волла. Я прошу у тебя справедливости, о Матерь…

– Погоди. – По ее лицу пробегает тревога. – Ты одна пришла? Тебя никто не послал?

– Одна.

Я теряюсь. Даже оглядываюсь – вдруг кто-то стоит за моим плечом? Но нет. Я одна.

Щелкает чайник. Матерь наливает в стакан кипятку.

– Хорошо. Продолжай. – Ставит передо мной стакан и кивает: садись, мол.

Я подвигаю стул и сажусь на самый краешек. Так непривычно сидеть на высоком! Из стакана вкусно пахнет травой: чабрец, мята, ромашка. Плавают крошечные листочки. Я шумно хлебаю и улыбаюсь: язык обожгла.

Матерь смотрит и улыбается тоже:

– А я думаю, с чего это у меня голова гудит с утра. Ладно, давай. Говори.

И я ей рассказываю всё. Всё от начала, от Камлаков и Пырра, всё, как рассказала уже тебе – если слушала, ты помнишь, Волла. Матерь, конечно, и без меня все знала, но боги любят, когда им рассказывают.

Когда я заканчиваю, она уже допила свой чай, а мой остыл. Я выпиваю его залпом. Смотрю на нее и жду, что скажет. Сердце ноет во мне и скулит. Глаза у нее странные, они как будто затуманены печалью. Она задумчиво гладит пальцами стол, у нее нежно-розовые ногти. У богов цветные ногти, оказывается.

– Ты мне вот что скажи, – говорит Матерь, и голос ее звучит как будто со страхом. – Ты говоришь, ты не первый раз здесь? Ну, у нас. И что там, у костра, одна девочка… она тебя видела, да? Я все правильно поняла?

Она поднимает глаза, и я вижу в них надежду. Странную надежду. Я не понимаю, к чему она. Но я боюсь разочаровать Матерь.

– Да, о великая. Она увидела меня. Она закричала, а потом…

– Ладно-ладно, не повторяй. Ты, конечно, не знаешь, где это было?

Я не знаю, великая.

– Все ясно… Уже появилась, значит. Следующая. Уже появилась…

Глаза ее снова туманятся, а губы сжимаются, и я пугаюсь: кажется, что Матерь вот-вот заплачет. Но это неправда, Матерь не может плакать. Она сидит и молчит. Дети кричат в комнате, ссорятся из-за мультиков. Матерь слушает их голоса. Что происходит в ней, о чем она думает – мне недоступны божьи мысли.

Потом лицо ее расслабляется, она оборачивается ко мне и смотрит тепло.

– Ладно, милая. Что уж теперь. Чему быть, того не миновать, правда?

Я неуверенно киваю. Я вижу, что она от меня этого ждет, и хочу ей угодить. Матерь усмехается, и я рада: мне удалось порадовать ее.

– А что Камса твоя? Она не может тебя защитить от насильника?

– Она не знает. Я сразу пришла к тебе.

– Ясно, – говорит Великая Матерь. – Что ж, пойдем.

Она поднимается и идет к двери.

– Куда? – удивляюсь я.

– К Камсе твоей. Плохо она работает. Такую девочку чуть не проворонила. Талантливую, смелую девочку. Впрочем, я ей сама все скажу. Идем, провожу тебя. Дети, сидите спокойно, я скоро! – кричит она у двери, уже обуваясь. – Шубу свою не забудь, – кивает мне.

Боги ждать умеют долго, а действуют быстро.

Когда я вернулась, этот, что меня в лесу подстерег, уже у порога родительского дома Пырра стоял. Тоже из Тойгонов он оказался, но Тойгон ненастоящий, приблудный. У князя в оленеводах жил. Не было у него своих оленей, никогда бы он не женился, вот и задумал дурное. А меня приметил, когда князь со сватами приезжал, тогда и он в его свите был.

Я это все уже знала, когда подходила к дому. И знала, что ждут меня. Но все равно колени дрожали – чем все разрешится, не понимала.

Разве что не весь род Пырра у дома собрался. В стороне два оленя фыркали – на них жених мой приехал, их собирался в калым отдать. Люди кричали. Громче Пырра чужой голос звучал – старухи, матери моего нового жениха.

– Да сын честь ей оказал, что жениться собрался! А то так бы и ходила с позором!