Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

Пырра кричали. В общем гаме я не понимала, о чем они говорят.

– Вот же она сама! – взвизгнул кто-то, и чьи-то руки схватили меня, впихнули в людскую толпу. В моих глазах все уже давно тенями были, а от страха и тени эти размылись – мутная, темная стена поглотила меня.

– Подойди, дочка, – услышала я сбоку голос Пырра-матери. – Да не троньте ее! Видишь, дрожит. Не бойся. Подойди.

Я сделала шаг на голос. Глаз не поднимала, чтобы не догадались они, что я их не вижу. Вокруг притихли, потом зашуршали – осуждающе, едко. Я не разбирала слов, но сжалась.

Пырра-мать спросила мягко:

– Дочка, где твои ленты?

И я похолодела. Я поняла, о чем шуршали голоса. Стояла и молчала, как оленный столб.

– Где твоя лента с пояса? Из косы где красная лента? – повторила мать Пырра. – Что молчишь? Почему не отвечаешь?

– В глаза! Пусть смотрит в глаза! – завизжала за моей спиной старуха Тойгонов.

– Скажи, дочка. – Пырра пыталась держаться, но голос ее дрожал.

Мне стало ее жалко. Она ни в чем не была виновата. Она любила меня, как умела, все эти годы с тех пор, как Камса всучила меня ей. Как умела, так и любила. Она не виновата была, что я ее так обманула, хорошей дочкой не стала. Непонятно кем стала.

– Я не знаю, – выдавила наконец еле слышно. Это была правда: я не знала, где были ленты теперь.

Вокруг зашуршали злее. Пырра крикнула:

– Тише! Не слышу ничего. Повтори, дочка. Повтори, но подумай сначала. Где ленты?

– Я не знаю. Я не знаю, где ленты. Я их в дупле всегда оставляла. Но вчера иду – нет. Украл кто-то, значит.

Вокруг зашуршали, захихикали.

– Врет! Слышите, люди? А ты говоришь, она достойна лучшего! – заголосила за моей спиной старуха. – Да это вы, Пырра, должны нам дать двух оленей, чтобы мой сын согласился такую потаскуху в дом принять. Вот они, вот твои ленты!

Меня дернули, развернули, толкнули. Две красные ядовитые змеи вспыхнули перед глазами – и пропали.

– Сама она их сняла! Сама дала сыну, когда с ним ложилась! Не так, скажешь, все было? Не так?

Я молчала. Я дрожала и от дрожи не могла слова сказать. Тени вокруг кричали. Кто-то возмущался. Кто-то зло хохотал. Кто-то молча, надменно рядом стоял и чувствовал, что побеждает. Я подняла голову. Нет, не жених – он с тенями сам тенью был, но рядом стоял большой белый волк, ухмылялся по-человечьи сквозь зубы. Огромный волк, Тойгонов защитник.

И мне почему-то стало спокойно, как увидела его. Это он хотел меня. Не пакостник этот, Тойгонов слуга. Не другой, не мальчик и даже не князь. А сам Тойгон-волк решил забрать меня.

– Дочка, скажи: это правда? Что они говорят.

Голос Пырра-матери долетал до меня, как из-под воды. Она горевала. Она за всех Пырра горевала сейчас. Я была их позором. Мне стало очень ее жалко.

– Нет, матушка. – Я протянула руку и нашла ее плоскую, мягкую ладонь. – Это неправда.

– А то! – скрипнул рядом голос старухи. – Сможет разве она такой позор принять! Еще скажи, что ты сына моего не знаешь, лживая ты тварь!

– Сына я твоего знаю, – сказала я спокойно.

Теплая рука матери придала мне сил. Себя защищать не хотела бы я – ее защищала. Я уйду, это уже знала. Уйду и забуду все. Но Пырра не забудут. Им не дадут забыть. Мне было кого сейчас защищать.

– Вчера твой сын подстерег меня возле моего схрана и пытался завалить, как важенку. Только у него не вышло. Я нож достала и отрезала бы ему яйца. Посмотрите: слева внизу у него порезана парка.

Он дернулся, прикрывая дыру, как срам, а вокруг разразилась тишина, словно ночь повисла. Люди не ожидали такого. Чего угодно от меня ожидали, но не такого. Женщина не смеет о таком говорить. Женщина не должна, не может, это хуже позора. Но я сказала, и люди не знали, как теперь им быть. Как сделать так, чтобы не услышать. Как сделать, чтобы не понять.

– Она врет! – очнулся первым мой глупый жених. – Она сама хотела! Все же понимают: она хотела сама!

– А то нет! – пришла в себя и его мать. – Все понимают: она! Она, она! Потаскуха, одно слово!

Хотя все понимали другое. Они понимали, что я сказала правду, но правду эту нельзя было произнести. Я пошла против правил. Я должна была признать свой позор, но не чужую злую волю в нем. Мужчина всегда прав. Если он что-то совершил с женщиной, он прав, а женщина терпит. Не бывает иначе.

Тойгон усмехался. Было ясно: я сама к нему в лапы шагнула. Теперь все за то, чтобы меня ему отдать, даже те, кто раньше был против. Просто чтобы закрыть мои слова. Чтобы не нарушать правил.

– Так-так-так, что тут у нас происходит? – раздался вдруг голос в толпе, и я выдохнула – через людей протискивалась Камса. Наконец-то приехала, я уже бояться стала, что опоздает. – Стоит отвернуться, что-то обязательно стрясется. – Камса встала возле меня – теплая, потная, пахнущая лесом, как никто из людей не пах. Я ухмыльнулась. Представила, как стоит, опираясь на свой хорей, а в углу рта у нее здоровая трубка. Пустая, дымом не пахнет, но Камса никогда не ходит без нее.

Люди тоже смотрели на Камсу. Сколько их было в тот момент? Я не могла понять. Я только чуяла общее дыхание и что ветер не пробивается сквозь тела. И оторопь общую чуяла. И недовольство – от них ли, от Тойгона. Волк защелкал зубами. Но камса даже ухом не повела.

– Без тебя справимся, иди своей дорогой, – фыркнул мой неудачливый жених.

Камса круто повернулась к нему.

– Ах вон как? Без меня? И свадьбу сыграть без меня вздумал? А ты твердо ли знаешь, кого хочешь в жены?

– Не твое дело! – огрызнулся жених. Но он испугался. От взгляда Камсы, от ее прищура что-то дрогнуло в нем, я услышала по голосу.

И мать его услышала, верно. Она хорошей матерью была. Человек плохой, а мать хорошая: так бывает.

– Не суйся, старая. Слышала, что мужчина сказал? Не твое дело! И свадьбу без тебя играть можно, обычай разрешает, если быстрая свадьба, можно кама не звать. Иди, старая. Это семейное дело!

– Семейное, говоришь? – Камса была спокойна. Пожевала трубку. Потом вынула ее – голос иначе зазвучал: – Семейное было бы дело, сунься твой остолоп к любой другой девке. Было бы семейное, я