Опасные видения - Коллектив авторов

– К нам и близко не подойдут.

– Это вы так думаете. Слушай: как бы вас ни презирали другие планеты, это не сравнится с великой силой – жадностью.

– Не в этом случае, Чарли. И я хочу, чтобы именно это ты и понимал, вплоть до клеточного уровня. Иначе ты никогда не сможешь с нами жить. Мы – изгнанники, Чарли. Если бы ты здесь родился, для тебя бы это не имело значения. Если хочешь связать свою судьбу с нами, ты откажешься от внешнего мира. Но не принимай это решение, не понимая, насколько ты будешь отрезан от всего, что когда-либо знал.

– С чего ты взял, что я не понимаю сейчас?

– Ты же сам говоришь, что нам нужно защищаться. Говоришь, нас будут эксплуатировать торговцы с других планет. А это значит только одно: ты ничего не понимаешь. Чарли, послушай. Возвращайся на Террату. Уговаривай их торговать с Вексвельтом, как только можешь, и посмотри, чем они ответят. Тогда ты поймешь – тогда ты сможешь решить.

– А вы не боитесь, что я окажусь прав и из-за меня Вексвельт разграбят и прикончат?

И Воридин лишь покачал тяжелой головой и ответил:

– Нисколько, Чарли Бакс. Ни капли.

И тогда Чарли вернулся, и увидел (очень нескоро) Мастера Архива, и узнал то, что узнал, и вышел, и взглянул на свой родной мир, и тем самым – и на все подобные миры; и тогда он отправился в тайное место, где ждал вексвельтский корабль, и тот открылся ему навстречу. И были там Тинг, Тамба и Воридин. Чарли сказал:

– Заберите меня домой.

В последние секунды перед тем, как совершить скачок через Ход и в последний раз в жизни взглянуть через иллюминатор на сияющий лик Террату, Чарли спросил:

– Почему? Почему? Как так вышло, что люди настолько это ненавидят, что лучше умрут в безумии и мучениях, чем примут? Как так вышло, Воридин?

– Не знаю, – ответил вексвельтец.

Послесловие

И теперь вы знаете, что это за научно-фантастический рассказ – и, возможно, знаете о научно-фантастических рассказах что-то, чего не знали раньше.

Меня всегда завораживали как способность человеческого разума дойти до истины, а потом зайти дальше еще на шаг (воистину главный секрет всего человеческого прогресса), – так и неспособность столь многих людей этому научиться. Пример: «Мы хотим убрать всю грязь из газетных киосков и с полок книжных магазинов». Спросите зачем – и большинство подобных крестоносцев попросту ткнут пальцем на «грязь» и подивятся, о чем тут еще спрашивать. Но кое-кто сделает тот самый еще один шаг:

– Потому что она может попасть в руки молодежи.

Большинство тем и удовлетворится, но вы их спросите: «А если и попадет?» – и еще меньше людей додумается до:

– Потому что для них это вредно.

А вы спросите вновь: «Чем же это вредно?» – и лишь горстка дотянет до:

– Это их возбуждает.

К этому времени все крестоносцы наверняка уже закончатся, но если парочка стойких еще останется, то спросите: «И как возбуждение повредит ребенку?» – и если вы таки подтолкнете их сделать еще шажок, они выйдут с территории эмоциональных убеждений в область научных исследований. И такие исследования есть, и они неизменно показывают, что возбуждение вполне безобидно – и даже есть что-то аномальное в человеке, который не возбуждается или не может возбудиться. Единственный возможный вред причиняет не сама сексуальная реакция, а карательное отношение и внушение чувства вины социальной средой – то есть по большей части их нравоучения.

Поискав какую-нибудь более-менее нетронутую ниву, где бы применить эту пошаговую технику, я наткнулся на эту. Случилось это не меньше двадцати лет назад – вот сколько мне пришлось ждать, чтобы найти желающих на подобную возмутительную вещь. Я, разумеется, крайне признателен. Надеюсь, эта историйка приведет к конструктивным дискуссиям.

Что за мучительные и замысловатые истоки! Думаю, прежде всего меня преследовало отчаянное желание дать лучшее, на что я способен, как можно более подходящее к твоей антологии, – это желание только распалили новости от Миллса, насколько тебя разочаровали ранее присланные тексты; отсюда мое желание наверстать за чужие недоработки. Все это легло поверх сокрушительных личных переживаний – среди них и практически полный нервный срыв 4 сентября, и очень тяжелый (хотя и чрезвычайно успешный) процесс восстановления. Этот рассказ – первый за очень, очень долгое время и потому особенно для меня значимый; надеюсь, как и для тебя.

Так, посмотрим, эта суббота, двенадцатое, – третий день из трех дней и ночей, когда я трудился над рассказом, и наконец я добился, чего хотел. И есть у меня добрые друзья, назовем их Джо и Сельма (и у меня такое чувство – довольно сильное, – что однажды ты с ними познакомишься). И они мне близки, поддерживают меня и любят (и любимы в ответ), и прошли со мной всю черную полосу, и живут они в Кингстоне. Когда настал и прошел полдень (субботы), они приносили кофе и чуть ли не шумно болели за меня, и просили не переживать, что я пропущу последнюю отправку почты в Вудстоке, потому что они дождутся, когда я закончу, и домчат рукопись до центрального почтамта в Кингстоне, где почту забирают даже поздно вечером в субботу. В конце концов Сельме пришлось нас оставить, но Джо остался рядом. Еще до шести часов Сельма позвонила справиться о моих успехах, потому что их уже звали свои дела: Джо нужно было успеть на автобус, чтобы уехать на неделю в Страудсбург. Он попросил Сельму собрать его в дорогу, потому что вернется еще не скоро. Наконец я дописал, он забрал конверты (один – Эшмиду, один – тебе), заскочил в свою машину и был таков. А я уже так перенервничал, что не мог уснуть и почти всю ночь осоловело таращился в стену; когда на следующий день позвонил ты, я уже практически бредил.

И вот наступает – что там, четверг? Я пришел в себя и теперь трясся из-за сомнений, понравился тебе рассказ или нет, и тогда я позвонил, чтобы к своему совершенно неподдельному ужасу услышать о том, что ты его и не получал. На моей стороне события тоже развивались непросто: жена уехала в Мексику, а я остался приручать четырех детей. Так вот, попрощавшись с тобой, я позвонил Эшмиду и узнал, что рукопись не получил и он, и дальше сидел, пытаясь найти альтернативу безумию. Чувствовал себя почти как герой рассказа, когда он рассказывает, что с ним делают «Они». Затем я позвонил Сельме, рассказал все ей – и