Литания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

– А как же гнев божий, сын мой? – в отчаянии напомнил Шелк. – Неужто ты не страшишься гнева бессмертных богов? Я ведь слуга одного из них и в дружбе еще с одной богиней.

– Я служу Сцилле!

– А я, будучи авгуром, нахожусь под защитой всех богов, включая и ее.

Стальная ладонь, встряхнув Шелка сильнее прежнего, разжала хватку. Рухнув на темный, грязный каменный пол, Шелк едва не выронил азот. Распростершийся навзничь, полуослепший от боли, он приподнял голову и разглядел в полумраке, над жуткой маской великана-людоеда, блестящий сталью кулак, поднятый к самому потолку.

Под оглушительное хлопанье крыльев Иеракса в ушах, не имея времени ни на раздумья, ни на уговоры, ни на угрозы, ни на хитрости, Шелк вдавил демона в рукоять.

Выметнувшись из рукояти, не знающая преград дизъюнкция клинка азота угодила талосу точно под правый глаз. Место удара расцвело снопом искр – частиц мелкого, добела раскаленного шлака; стальной кулак обрушился вниз, но на лету ушел в сторону от цели, грохнул о каменный пол слева.

Изувеченная голова талоса окуталась черным дымом, из пробоины с треском рванулись наружу оранжевые языки пламени. Коридор содрогнулся от оглушительного, исполненного муки и ярости рева. Стальные кулаки беспорядочно, слепо замолотили по стенам, в воздухе засвистели острые, точно кремешки, осколки камня. Горящий, лишившийся зрения, талос неуверенно качнулся в сторону Шелка.

Всего один взмах азотом, и оба широких темных ремня, рассеченные надвое незримым лезвием, хлестнули по полу, по стенам, по туловищу гибнущего талоса, точно бичи, а после, обмякнув, безжизненно опали вниз. Приглушенный взрыв – и в тот же миг массивное, вроде крытой повозки, тело за вертикальным торсом талоса тоже вспыхнуло жарким пламенем.

Поспешив отползти от пылающей, окутанной дымом машины, Шелк отпустил демона, поднялся на ноги, сунул азот за брючной пояс, отряхнул от пыли черные ризы и извлек из кармана четки с пустотелым крестом.

– Властью мне данной ныне прощаю и разрешаю тебя, сын мой, от всех грехов, – зачастил он, вновь и вновь осеняя горящего талоса знаком сложения.

Вначале напев его зазвучал монотонно, едва ли не механически, но стоило только вспомнить, сколь чудесно, сколь грандиозно великодушие богов, голос набрал силу, задрожал от нахлынувших чувств:

– Вспомни же слова Паса, рекшего: «Повинуйтесь воле моей, живите в мире, плодитесь и размножайтесь, и да не потревожит никто из вас печати моей. Так избежите вы моего гнева. Придите ко мне доброй волей, и все сотворенное вами зло вам простится»…

Возвращая Росомахе письмо Гиацинт, Наковальня глумливо осклабился. На новой печати, вроде прежней, но не такой же в точности, красовалось изображение язычка пламени, пляшущего над парой сложенных горстью ладоней.

– Должно быть, полное ее имя – Гименокаллис, – заметил Наковальня. – Мило, мило. Сам раз или два таким пользовался.

– Писал все это не я, – мрачно буркнул в ответ Росомаха. – А тебе велено поскорей написать патере Шелку записку с распоряжением явиться к Его Высокопреосвященству в тартлицу. Время назначь сам и отметь в дневном расписании Его Высокопреосвященства.

Коротышка протонотарий закивал, скаля заячьи зубы.

– А ты возьмешь на себя доставку его по адресу? Не хотелось бы, знаешь, высвистывать другого мальчишку… только из-за того, что старику Реморе потребовалось загнать в будку разгулявшегося кобелька.

Пухлый патера Росомаха, побагровев, сжав кулаки, придвинулся вплотную к нему.

– Закрой рот, женка авгурская! Патера Шелк – настоящий мужчина. Что б он ни проделывал с этой девицей, он стоит дюжины таких, как ты, и трех вроде меня. Запомни сие как следует… особенно соотношения, ясно?

Наковальня, подняв на него взгляд, улыбнулся от уха до уха:

– О-о, Росси! Да ты, я вижу, влюблен!

VIII

Пища богов

Сделав пару широких шагов назад, патера Шелк воззрился на запертую дверь с тем же отвращением, какое испытывал к себе самому и к собственной беспомощности. В конце концов, она ведь как-то да открывается! Ведь талос ее каким-то манером открыл! Открытая дверь вывела бы его к лестнице, ведущей наверх, в подпол венчающего утес святилища, а уж оттуда вполне возможно (быть может, даже нетрудно), открыв рот высеченного в полу образа Сциллы, выбраться наружу и вернуться в Лимну.

«Комиссары, – рассуждал Шелк, – и… о ком еще поминала та женщина? Да и судьи и им подобные явно приходят сюда на совещания с Аюнтамьенто».

Незадолго до того, как он зарубил азотом, лишил жизни…

(Взглянуть правде в глаза оказалось весьма нелегко, сколько б он, ничуть не греша против истины, ни твердил себе, что отнял чужую жизнь лишь ради спасения собственной.)

Незадолго до того, как пасть от его руки, талос обмолвился, что, будучи выгнан со службы Мускусом, вернулся сюда, к Потто, а под Потто, вне всяких сомнений, подразумевал советника Потто.

Таким образом, человек, вошедший в святилище и там исчезнувший, – наверняка комиссар, судья или еще кто-нибудь того же пошиба. И никакой тайны в его исчезновении нет: вошел, был замечен (предположительно, тем же талосом), возможно, показал некую тессеру, рот Сциллы у его ног открылся, и после спуска по лестнице пришедшего препроводили в некое место, очевидно расположенное где-то неподалеку, поскольку спустя полчаса талос вернулся на пост.

Все это выглядело предельно логично и самым очевидным образом демонстрировало: канцелярии Аюнтамьенто находятся где-то рядом. Мысль эта легла на плечи Шелка нелегким бременем. Как может он, гражданин и авгур, утаить от законных властей все, что сумел узнать о деятельности Журавля, пусть даже ради спасения мантейона?

С тяжелым сердцем он вновь повернулся к двери, запросто отворившейся перед талосом, но нипочем не желавшей отворяться перед ним. Ни замка, ни ручки, ни какого-либо еще управляющего механизма; сходящиеся лепестками к центру пластины пригнаны одна к другой так плотно, что плавные изгибы стыков почти не видны… Сколько Шелк ни орал диковинной двери «откройся», сколько ни перепробовал прочих подходящих к случаю слов – все без толку.

Охрипший, обескураженный, он принялся рубить и колоть дверь мерцающей дизъюнкцией клинка азота, пока лепестки не покрылись сеткой оплавленных рубцов, столь частой, что даже некто наподобие талоса, знающий их секрет, пожалуй, не смог бы заставить их разомкнуться. Всему этому сопутствовал оглушительный грохот; осыпавшихся со стен и потолка камней хватило бы, чтоб прикончить Шелка десять раз кряду; рукоять азота в скором времени разогрелась настолько, что обожгла ладонь… однако ж в пластинах запертой двери не появилось ни одного, пусть даже крохотного отверстия.

«Что ж, делать нечего», – подумал Шелк.

Как ни устал он, как ни проголодался, как ни расшибся, иного выбора не оставалось: придется идти вдоль туннеля в слабой надежде отыскать другой путь на поверхность. Раздосадованный, готовый в гневе восстать против Иносущего, а