Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

Снова помолчали. Потом Касс заговорил, в голосе его слышалось напряжение:

– Санзо не виноват. Он парень хороший. И работник был отличный. Не его вина…

– Ну мне-то объяснять не нужно. Такой был хороший, высокий, красивый мальчик! И серьезный, в точности как ты когда-то. Пусть это глупо, да только хотелось бы знать, что там Господь задумал…

– Да какая разница! А вот что ты намерена делать?

– С Сарой-то я справлюсь. Она сама мне поможет, уж я ее знаю. У нее терпения никакого. А вот как с девочкой быть… Ведь если с ней еще разок об этом поговорить, так она себе такого навообразит!

– Тогда поговори с ним.

На этот раз они молчали куда дольше. Касс уже наполовину заснул, когда его жена вдруг взорвалась:

– Что значит «поговори с ним»?

Касс что-то пробурчал.

– Сам поговори с ним, если это так просто!

– Кончай, старушка. Я устал.

– Тогда я умываю руки! – Она была очень сердита.

Касс шутливо шлепнул ее пониже спины. Она сердито фыркнула, вздохнула, они наконец улеглись, тесно прижавшись друг к другу, и вскоре уснули. А поднявшийся в темноте осенний ветер рыскал по улицам и дворам.

Старый Вольф в своей комнатке без окон слышал, как любопытный ветер посвистывает за стенами дома, пытаясь проникнуть внутрь. Из соседней комнаты доносился негромкий храп Альбрехта и басовитый – Сары. Потом, услышав какое-то поскрипывание и позвякивание, он встал, отыскал тапочки и старый драный халат и зашаркал на кухню. Там было темно.

– Санзо, это ты?

– Точно.

– Зажги-ка свечу. – Вольф подождал, чувствуя себя в кромешной тьме очень неуютно.

Звякнула жестянка, чиркнула спичка, и вокруг крохотного голубоватого язычка пламени снова возник привычный мир.

– Горит?

– Опусти-ка ее пониже. Вот так.

Они сели за стол. Вольф все пытался прикрыть халатом мерзнувшие ноги. Санзо был одет, но рубашка застегнута криво; он выглядел злым и измученным. Перед ним на столе стояли бутылка и стакан. Он налил стакан до краев и подтолкнул его к отцу. Вольф поднял стакан обеими скрюченными руками и стал пить большими глотками, делая смачную паузу перед каждым. Устав ждать, Санзо взял себе другой стакан, наполнил его до половины и залпом выпил.

Осушив свой стакан до дна, Вольф некоторое время смотрел на сына, потом сказал:

– Александр…

– Что?

Вольф сидел, по-прежнему глядя на него, потом встал и снова повторил его имя, которым никто его никогда не называл, кроме матери, которая вот уже пятнадцать лет как умерла:

– Александр…

Он неловкими пальцами тронул сына за плечо, постоял возле него минутку и зашаркал прочь, в свою комнату.

Санзо снова налил себе и снова выпил. Он обнаружил, что в одиночку напиться довольно трудно; он никак не мог понять, достаточно ли уже захмелел. Вокруг словно был густой туман, который и не развеивался, и гуще тоже не становился. Пустота. «Пустота, не тьма», – сказал он, указывая пальцем, которого не мог видеть, на кого-то незримо присутствующего рядом. У этих слов был великий смысл, но Санзо почему-то очень не понравился звук собственного голоса. Он ощупью поискал стакан, который вдруг исчез, потом глотнул прямо из бутылки. Туманная пустота осталась точно такой же, как прежде. «Уходи, уходи, уходи, – забормотал он. На этот раз звук собственного голоса был ему приятен. – Тебя все равно нет. Никого из вас нет. Никого здесь нет. А вот я как раз здесь!» Это утверждение его вполне удовлетворило, хотя к горлу неожиданно подкатила тошнота. «Я здесь», – сказал он. Губы не слушались и дрожали. Он уронил голову на руки, стараясь справиться с дурнотой. Голова так кружилась, что ему показалось, будто он падает со стула, однако никуда он не упал, а мгновенно и крепко уснул. Свеча возле его руки на столе постепенно догорела и погасла; Санзо спал, навалившись на стол, а ветер все свистел за окном, и улицы постепенно светлели с наступлением утра.

* * *

– Я говорю, что она туда в последнее время зачастила.

– Да? Ну и что? – спросила госпожа Бенат спокойно, однако по-настоящему заинтересованно.

– Ой, она сразу завоображала! – возмутилась Ева, вторая дочь Бенатов. Ей было шестнадцать.

– Хм… правда?

– Он ведь даже работать не может, чего ж он тогда нос-то так дерет?

– Он работает.

– Ой, ну какие-то там стулья чинит! А воображает из себя! А теперь и она нос задрала, стоило мне спросить. Как тебе моя прическа?

Ева была очень хорошенькая, в точности как мать в шестнадцать лет. Нарядная, красиво причесанная, она собиралась на прогулку с очередным из многочисленных худосочных юнцов, добивавшихся ее внимания. Чтобы заслужить право ухаживать за Евой, молодым людям требовалось пройти тщательнейший отбор, их оценивали как с точки зрения их собственных задатков, так и сравнивая с предшественниками; отбор Евиных поклонников осуществляли ее родители.

Когда Ева наконец ушла, госпожа Бенат отложила груду нуждавшихся в штопке вещей и заглянула в комнату младших детей. Лиша укачивала пятилетнюю сестренку, напевая все ту же песенку о двух оборванцах. От порывов поднявшегося еще прошлой ночью ветра звенели закрытые окна.

– Уснула? Пойдем-ка со мной, Лиша.

Лиша последовала за матерью на кухню.

– Приготовь нам по чашечке шоколада, пожалуйста. Я до смерти устала… Ох уж эта мне теснота! Если бы у нас была еще хоть одна комната, где вы могли бы посидеть со своими дружками! Не нравятся мне ваши прогулки, нехорошо это. Девушка должна быть дома, и ухажеры к ней должны приходить…

Она умолкла и, пока Лиша не сварила шоколад и не присела рядом с нею, не сказала ни слова. Потом наконец решилась:

– Не хочу я, чтоб ты продолжала к Чекеям ходить, дочка.

Лиша поставила на стол чашку и принялась разглаживать какую-то складочку на юбке. Потом стала теребить конец ремешка, торчавший из-под пряжки.

– Почему же, мама?

– Люди больно много болтают.

– Нужно же им болтать о чем-то.

– Ну, только не о моей дочери!

– Хорошо, а ему можно прийти сюда?

Госпожа Бенат растерялась; она не ожидала такой смелой, почти наглой атаки с фланга, тем более от Лиши. Потрясенная, она выпалила:

– Нет! Неужели ты хочешь сказать, что он за тобой ухаживает?

– Мне кажется, да.

– Он же слепой, Алиция!

– Знаю, – очень серьезно ответила девушка.

– Он же не может… не может на жизнь заработать!

– У него пенсия – двести пятьдесят.

– Двести пятьдесят?

– Да, двести пятьдесят, больше, чем многие сейчас зарабатывают. Кроме того, работать