Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

тут, в зверинце. Запахи для козла или антилопы стоят страшные, врагов у них в природе тьма, вот и ты для них враг. А лягнуть та же зебра может – ого! – Он поморщился, рука невольно прикрыла живот. – В общем, на одного служителя, задранного хищниками, приходится десять, убитых травоядными.

Если Лавлинский и шутил, Борис все равно поверил. Хруст гравия заставил вздрогнуть. Никак кто-то в пьяном кураже хочет дернуть тигра за хвост. Соблазнительно. Лежит плюшевый зверюга, дремлет у самого края клетки.

Но нет, это директор.

– Александр Александрович, он кормлен, кормлен, – зачастил Борис, но Ли, не слушая, сунул сквозь прутья кус мяса – парного, кровь капает.

Ирбис задрожал, как котенок после купания, целиком, от усов до хвоста. Вода в алюминиевом тазике на полу клетки покрылась рябью. Прыжок – и барс с размаху ударился о решетку.

Борис дернулся:

– Пойми вас…

Еще пара прыжков – и словно воздух выпустили из резиновой игрушки: ирбис лег, уронил голову на лапы, нетронутое мясо валялось в стороне, а по дну клетки растекалась лужа из перевернутого таза.

Ли, так ничего и не сказав, развернулся и, придерживаясь ограды, побрел в сторону служебного двора.

Борис оглянулся на Лавлинского. Тот двумя пальцами мял выбритый до атласной глади подбородок, впервые не выказывая желания поучать и наставлять ученика.

* * *

Больной не крепился, отнюдь, стоило боли вернуться, и он орал – громко, натужно, лицо багровело, наливаясь венозной кровью, и звук мотора с трудом пробивался сквозь дикий ор. Минута – и боль отступала, краснота лица сменялась бледностью, и мелкие капельки пота собирались на висках и лбу.

Фельдшер следил за часами. Приступы повторялись через пятнадцать минут. Успеют сесть до следующего, нет? Он загадал, поспорил сам с собою.

Старый Ан-2 летел налегке, с одним больным. Обычно санавиация была оказией, с которой в город отправляли и просто нуждавшихся в переводе больных, и командировочных, не набирали в одном районе – подсаживались в другом, порой, как огурцы в банке, ступить некуда. Но не сегодня.

Фельдшер заглянул к летчикам:

– Скоро?

– Маленько погодить придется. Три борта перед нами в очередь на посадку. «Скорая» в порту наготове, ждет, как сядем, сразу хвать больного и с сиреной – до операционного стола.

Фельдшер вернулся в салон. Солнце светило слева, толстые лучи-балясины из иллюминаторов поползли, заскользили по проходу – самолет разворачивался.

– Сейчас сядем, – ободрил фельдшер больного и выглянул в иллюминатор. Метров девятьсот до земли, видны машины, трамвай, зверинец, крохотный верблюд, а рядом со зверинцем расплылось пятно. Трава ли цвет поменяла, мешок цемента ветер раздул, а – видно: зелень сталью отливает, почти идеальный круг. Снять бы и в журнал послать фотодокумент – вдруг НЛО садился. Везде пришельцы побывали, из Воронежа и не улетают, а здесь их нет. Несправедливо.

Стон больного, предвестник колики, отвлек фельдшера.

Проспорил пачку «Мальборо» – утешает: себе. Фельдшер поспешил к кричащему, и последующие минуты полностью вытеснили из головы трамвай, зооцирк и непонятный круг на земле. Мало ли сверху странного видел за десять лет в санавиации, всего и не упомнишь. Кишечная непроходимость штука запутанная, чем кончится – неизвестно.

* * *

Кабинет, вернее, кабинетишко, каморка, никогда и не бывший просторным, сейчас стал особенно, нестерпимо тесным.

Ли распустил галстук, а потом снял совсем, расстегнул пару пуговиц рубахи. Вовремя – за окном мелькнуло знакомое лицо. Пальцы скрючились, судорожно смяли бумажный лист.

– Свободен? – Дверь распахнулась широко, со стуком, и вошедший атлет, шароварный мальчик, уверенно сел напротив Ли. – Как делишки, браток?

– Вашими молитвами, – процедил директор. Ящик стола заело, надо пазы мылом протереть. – Держите. – Он вытащил коричневый, плотной бумаги конверт.

Курьер лениво потянулся за ним, подержал, прикидывая на вес, не раскрывая.

– Мало.

– Как договаривались. – Ли сцепил руки, хрустнул суставами.

– То – за охрану. А сейчас мы страхуем вас от падежа.

– От чего? – Руки не слушались, и он опустил их под стол.

– Боимся, заболеть могут ваши зверюшки. Лечение, чай, дорого обойдется, вдруг даже за бугор отправлять придется, расходы. Вот мы и страхуем. Лечение – оно дорогое.

– Дорогое, – подтвердил Ли. Ему стали безразличны деньги – и эти, и другие, и все деньги мира. – Мало – значит мало. – Спокойно, скульптурной рукой он забрал конверт. – Будем считать, что ваши услуги нам не по средствам.

– Не понял. – Курьер навис над столом, упираясь кулаками в когда-то полированную поверхность.

– Поймешь. – Ли ухватил его за ворот куртки – кожаной, прочной, потянул.

– Я… Я ничего… я ведь только передать… – забормотал атлет, не решаясь отпрянуть, высвободиться. Глаза сами ушли вниз, избегая взгляда Ли. Только так и спастись.

Сколько это длилось? Минуту? Секунду? Ли оттолкнул его. Наконец.

– Исчезни.

Атлет, пятясь, искал выход, чувствуя, как расползается по бедрам сырое тепло.

Живой.

* * *

Хотелось встать, потянуться, заварить чайку, душистого, цветочного, но Валентина Семеновна Ли сдержалась. Делать премию – не дрова колоть, перерыв не в облегчение, можно выпасть из ритма четких чисел. Мелочевка, разумеется, детишкам на молочишко, на пирожки, но коллектив это ценит, а суммы, черные на сером, едва вмещаются в окошке калькулятора. Раньше-то совсем уж ерундой приходилось заниматься, билеты каруселью пускать, по второму, третьему разу для навара, наварчика для самоварчика, счет хватало, трех-четырех прутиков, костяшку вправо, костяшку влево, щелк да щелк, сумочка получалась, туфельки, платье, месяц в Сочи – это уже потом, когда замуж вышла и главной стала среди трех девочек-бухгалтерш, сидели все рядышком, в этом же вагончике – в Кишиневе, Туле, Воронеже, куда заносила разгульная жизнь кочующего зверинца. Пора и осесть, не девочка больше. Одна осталась из трех, а забот вдесятеро прибавилось. Ну, дом строит, «восьмерка» у матери в гараже ждет, скучает, а радости меньше, чем от туфелек прежде.

Когда (она суеверно постучала по столу), если большие деньги придут, чтобы на одни проценты жить можно, станет ли теплее? Нужно помощницу брать, кусочком поделиться, самым малым. Ртов на куски много, никуда от этого не деться, не бывает – в одиночку все слопать, иногда разве, а все время – как же. Ли, дурачок, топорщится, не понимает дела. Фокус не в том, чтобы в одиночку, главное, чтобы при дележе на твоем куске торта розочка оказалась, лучше – две. И чтобы куски шли один за другим, часто и много. И локотками под дых, под дых не забывать, на всех корыто не рассчитано, само собой.

* * *

Хрястать – есть. Хрять – бежать.

Президент отложил «Словарь воровского языка», коротко рассмеялся, представляя, как где-нибудь на нарах пахан