Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

* * *

Стекла, непрозрачные снаружи, и изнутри были не ахти. Мирон вертел головой, ерзая по сиденью, припадая то к левому, то к правому окошку.

– Не дергайся, мимо не проскочит. – Серый, водила, обернулся, ухмыляясь. – Станет трудно – кликни, завсегда готов корешу пособить.

Веселый, приблатненным прикидывается. Не нюхал параши, не кукарекал. До поры.

– Готовься, идет. – Серый вернулся к баранке.

Давай, Мирон, не подведи. Невезучих не любят, хватит утреннего облома, а в чем его вина?

Мирон взмок. Зря про утро вспомнил, руки-ноги и то обвисли. Он закусил губу, ярясь. Посчитаемся за утрешнее, сполна отплатим, и, распахнув дверцу, ухватил девчонку за руку и затащил внутрь. Легко, слишком легко.

Мирон опрокинулся на спину, девчонка навалилась на него, тяжелая, нога неудобно уперлась в сиденье, машину трясло на выбоинах, непруха, так ее, он попытался перевернуться, но дикая боль в шее заставила вскрикнуть, кусается, зараза, он ударил кулаком в бок, другой, третий раз, но зубы разомкнулись лишь затем, чтобы ухватить новый кусок, ухватить и рвать, он бил ее жестоко, спасая жизнь, но лопнуло что-то, и прямо на спинку сиденья ударила струя, алая, тугая, брызги, отлетая от дерматина, падали на лицо, на секунду он увидел глаза, желтые, с вертикальными щелями зрачков, как утром у директора, из последних сил он поджал ноги, уперся в живот девушке и вытолкнул ее наружу, хорошо, дверцу захлопнуть не успел как следует, ладонью он пытался зажать рану, зажать крепко-крепко, пусть трудно дышать, ничего, перетерпит, зато ни капли крови больше не утечет, но почему все меркнет, неужели кровь поднялась до окон?

* * *

Она лизнула ссадину, успокаивая боль. Волосы, тонкие пушковые волосы на руке полегли, сникли. Ушли. Лена огляделась. Платье порвано, в крови. Правда, цвет такой, что издали не разобрать. Но придется возвращаться. Возвращаться… Она нахмурилась. Слово не нравилось, отдавало нуждой, несвободой. С каждым шагом сила иссякала, покидала ее, проступала боль, ныли ушибы.

Незамеченная, она вернулась в вагончик, сняла платье, запихала поглубже в бельевой короб.

Ничего, это преходяще, последнее отступление. Она станет сильной, быстрой, взрывной – навсегда. Чуть-чуть подождать надо.

Совсем чуть-чуть.

* * *

– Ты мужчина! Мужчина! – Валентина Семеновна размахивала конвертом плотной коричневой бумаги. Чего больше в голосе – утверждения, обвинения? – и сама не знала.

Александр Александрович рассматривал жену внимательно, бесстрастно. Так цыпленок глядит на ползущую козявочку, увиденную впервые за короткую цыплячью жизнь, глядит, поворачивая голову то одним, то другим глазом, недоуменно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом тюк! – и нет козявочки.

– Почему ты не сказал, что должен подумать, собрать деньги, по крайней мере? – Она сбавила тон. Слегка. Потом наверстает.

– Бесполезно.

– Что бесполезно?

– Они не хотят части. Они хотят все. Нас – в сторону. – После каждой фразы директор замолкал на несколько секунд, жалея слова, скупясь.

– С чего ты взял?

– Знаю.

– Мудрец! – Валентина Семеновна швырнула конверт на стол, клапан раскрылся, и купюры разлетелись, новенькая крапленая колода шулерских карт. – Что с твоего знания!

Она постаралась успокоиться. Сделка висит на цепи, каждое звено которой – «да». «Да» управления, «да» ревизоров, «да» комитета охраны животных, и перед каждым «да» стояло «дай». Одно «нет», и цепь лопнет, оставив в итоге жирный ноль. Поэтому нужно срочно найти другое звено, дублирующее, крепящее.

Она пододвинула к себе телефон. Работает, и на том спасибо. Могли бы и порвать, «воздушка».

– Вас Валентина Семеновна беспокоит, из зооцирка… Я по поводу сегодняшнего… Муженек мой не с той ноги, видно, встал, ха-ха, с ним это иногда бывает… Надо обсудить, разве можно рубить сплеча… Уж я его проберу… Завтра? Вы позвоните? Обязательно, буду ждать… – Она положила трубку, порылась в сумочке, отыскивая записную книжку.

Опять крутить телефонный диск, опять говорить просяще, приторно:

– Да, да… Лучше поздно, чем никогда… Схлестнулись, с характером муж мой… Разумеется, обо всем можно договориться… На хорошее дело не жаль…

На этот раз она положила трубку бережно, будто – мина. Как и минер, деловой человек ошибается один раз. Иногда два. И дело лопнуло, начинай сызнова.

– Я зондировала левобережцев, конкурентов «Легалона». Будем покупать защиту у тех, если условия этих неприемлемы.

– Они неприемлемы, – отозвался муж.

– Прошу тебя, ничего сам не делай. Ни-че-го!

Ли помолчал, только нижнее веко справа задергалось, забилось в такт сердцу. Чувствительный! Валентина Семеновна громко щелкнула замочком сумочки, еще громче хлопнула дверью, но досада не проходила. Она не верила в возможность договориться с «Легалоном».

Дурачье, думают, управы на них нет, на беспредел пошли. Хлопот прибавится, но свет не без жадных людей, отбиться можно. Другое хуже – хотя Ли и смолчал, она не верила, что последнее слово осталось за ней. Не так он смолчал.

Не так.

* * *

Три параллельных аппарата на одной линии – у Ли, у Лихи и у него доводили порой до зубовного скрежета. Но не сегодня. Главмех смотрел на телефон в раздумье. Повторять ошибку директорши, вести разговор отсюда, где сними трубку – подслушаешь, покорнейше благодарю. Придется отлучиться в город. Кстати, и дело есть. Или завтра позвонить? Нет, завтра появятся завтрашние дела, а это – сегодняшнее.

* * *

– А куда мне было его деть? Выбросить? – Серый оправдывался, но – с дерзинкой, мол, не дави, не спужаешь, сам докажи, каков в деле.

– Прямиком сюда, значит? – Президент сдержался. Карнеги прав, гнев должен быть конструктивным. Всему свое время.

– Ну да! Затащил он ее, мое дело – рулить, уносить колеса, а он как захрипит, из машины девку вытолкнул и лежит, булькает. Пока я остановился, вся кровь из него и вытекла. Я думаю, сплавить «Москвича» нужно, помыть, почистить и сплавить. Там крови этой…

Президент представил виденную в гараже машину и Мирона, скрюченного, с перегрызенным горлом, перегрызенным точно и аккуратно, с разорванными, зияющими пустыми просветами артериями. Никакой Склифософский не требовался. Гробовщик нужен. Но Мирон и гробовщика не заслужил.

А девчонка – огонь, ацетиленовый, жгучий. Жалко гасить. Но придется. Не из-за Мирона, что Мирон, дрянь, вечная шестерка, хуже – убыток. Организация не должна, не может позволить оставлять безнаказанной даже и эту никчемную смерть, иначе раздавят моментально. Уже, наверное, слушок пополз – зооцирк отказался от страховки, вон и Мирона чикнули, как мышонка. Завтра стоящие ребята сами уйдут, а нестоящих уличные лоточники по проспекту гонять станут в пинки.

Зазвонил телефон, он поднял трубку, оборвав Серого на полуслове. Зооцирк. Мириться хотят. Опоздали, голубки. Сейчас не о деньгах забота. Об организации.

– Лады, – пообещал он.