Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Пусть понадеются, полезно. Позвал Комода: – Машину почистить на совесть и отогнать Арсену, пусть сегодня же сплавит. Мирону похорон с музыкой не будет, закопать в дальних садах. – Он специально вдавался даже в третьестепенные детали, куда тело уложить – в пластиковый черный мешок, на чем везти, где вырыть яму, какое дерево посадить сверху, – оттягивая момент принятия настоящего решения.

Комод с водилой ушли. В кресле не сиделось, рассохший паркет под ногами трещал давлеными кедровыми орешками. Надо переходить в другую лигу, новый класс, прима, в особняке – ремонт по высшему разряду, шведскую мебель, набрать новых людей, умных, с упором на чистые дела, без убыточной уголовщины. Но для этого, вот парадокс, нужно пройти через большую акцию, раз и навсегда отбить охоту становиться поперек, отбить вместе с почками – любому. Так что и неплохо с зооцирком, пусть артачатся. Это не причина акции. Повод.

Опять зазвенел телефон, на этот раз стукач зооцирковский. Торопится стать незаменимым. Молодец, молодец. К левобережцам, значит, хотят, под их руку. Чему быть, тому и придется быть.

Он позвал Комода, и, когда тот расслабленно, с ленцой вошел в кабинет, стегнул двумя словами:

– Акция. Сегодня.

* * *

Вымытость – состояние души и тела, состояние быстропреходящее, но счастливое. Волосы пушистые, шелковистые, пахнут засахаренными лимонами из банки в углу буфета, за пустыми, пыльными даже на ощупь, трехлитровками, выставленными в первый ряд ради маскировки. Съедены давно те лимончики, пусто на полке, шарь, не шарь…

Борис лениво слонялся по безлюдному зооцирку. Белый медведь мотал башкой, переминаясь с лапы на лапу, попугай, сиречь красная ворона, что при народе как кино семнадцатого года, орал дурака на неделю вперед, питон недвижно лежал под бронированным стеклом террариума, а что не лежать, чучело и есть чучело, самое удивительное, что зеваки нет-нет да и заметят: «Шевельнулся!»

Санитарный вечер. По случаю праздника, юбилея. Чистим, прихорашиваемся, отдыхаем, насколько возможно. Жвачным дадено жвачное, хищным – хищное.

Зоотехник колдовал у клетки ирбиса. Совал сквозь прутья решетки то один, то другой кусок мяса на длинной палке, но зверь забился в угол и наживку не брал.

Борис повернулся назад. Суета неисчерпаема: подай, принеси, убери, а он – вымытый.

Имеет право.

* * *

Самовар на стенках коробки смотрелся шикарно: блестящий, серебристый, порождение внеземной цивилизации. Тула, конец второго тысячелетия, завод «Штамп», клепанный в порядке конверсии из обрезков каких-то ракет очень средней дальности. Воткнешь вилку в розетку, а он как засвистит: «Протяжка один! Протяжка два! Поехали!»

Главмех, обеими руками держа перед собой коробку, бедром прихлопнул дверцу машины. Подарок деньрожденный нашей дорогой и любимой Лихе. Не буди Лиху, пока она тиха. Небось, хрусталя ждет: баба, она и в директоршах баба. Приучена с детства – ценнее хрусталя ничего нет, хрусталь, да ковры, да книги еще, корешок к корешку, спрессованные до распирания шкафа полированной румынской стенки «Беатриче».

Некрасов взошел на порожек отсека зоотехника, тому подносить подарок от верноподданного коллектива. Старейшина, рядом с ним и Лиха – дева юная.

– Тук-тук! – сказал он громко. Спит, спит старейшина, силу копит, любит вздремнуть часок, с трех до четырех, зоотехнический час, вату в уши и на боковую. Зато потом до позднего вечера опять живчик. Сегодня особо старается, мечтает объесть неразумных корейцев. Они такие же корейцы, как зоотехник – папа римский. И такие же неразумные.

Главмех пробирался по узкому проходу, самовар хоть и невелик, но мешал. Дряхленький вагончик, доведись опять переезжать, мы все развалимся с таким подвижным фондом безо всякой Беловежской пущи, ресурс трижды выработан, держится его, главмеха, кровью, потом и слезами. Нервами. А нынче – побоку.

Он не удержался, поскользнулся, сел звучно, смачно. Коробка ударилась о стену и упала, жалобно звякнула крышка самовара. Жаль, не хрусталь, эх, жаль!

Главмех осмотрелся. Да, порезвился зоотехник, обездолил бедных больных обезьянок, старец. В тихом омуте водятся такие.

Он поднял коробку, поставил на неубранный стол. Нехай! Глядя под ноги (повторение – мать дураков), он покинул купе. Это станция какая? А с платформы говорят: это город Ленинград. Тю-тю, Ленинград, едешь – не доедешь.

На выходе на него налетел зоотехник.

– Семен Семеныч, я там подарочек оставил – для нашей глубокоуважаемой Валентины Семеновны. Я купил, вам всучать, то есть вручать.

– Вручу, – согласился покорно Долгих.

– Как зверята?

– Утром чудили, но сейчас успокаиваются. К перемене погоды, завтра грозу ждите могучую.

– Радио слушали?

– Зачем радио, у меня живых барометров полон зооцирк.

Забавляется старик. Объел макак и забавляется.

Пока главмех загонял машину под навес, Долгих оставался на пороге, не торопясь внутрь. Сегодня койка не манила, запах старой пластмассы надоел до тошноты. Гадюшник.

Он открыл купе и замер:

– Это кто же… Зачем… Ах, шкоды, шкоды…

Пол, стол, койка были усеяны золотой банановой кожурой. Брезгливо, двумя пальцами он поднял ошметок с пола и, вздыхая, побрел за помойным ведром.

* * *

Ручка открывалки напоминала другую, тоже черную и гладкую. Аппарат обычно хранился за бельем в шкафу, обернутый серой холстиной. Тяжелый, налитой, и нести его приходилось осторожно, словно по ледяной дорожке, – мелкими шажками и ступая на всю подошву.

Крышка поднималась с негромким щелчком, и фарфоровый болванчик, потесненный с привычного места, кивал одобрительно, узкие губы расползались догадливой усмешкой. Мимо, к объекту прошел человек, и нужно было срочно сообщить «туда». Что за объект и где это туда, она не знала, да и не хотела знать. Спокойнее. Служба не тяжкая, живи себе и живи, привечай путников, расспрашивай, водицы дай испить, чего проще. А природа, а воздух! Как награда, не Джезказган…

Золоченые штырьки входили в гнезда «земля», «антенна», стрелки замирали в зеленом секторе шкалы, оставалось закрыть глаза, слушая музыку крысиного писка, рука сама порхала над ключом передатчика, куда летят радиоволны, кто их принимает – не важно, для нее это было общение с Ним, слияние в крещендо морзянки, и, когда в ответ долетали скупые сигналы подтверждения, она откидывалась на стуле в изнеможении, опустошенная, бессильная, но – счастливая.

Ушло. Все ушло. Все ушло напрасно.

Банка скользнула из-под руки и, вращаясь на выпуклых стеклянных боках, перекатилась к краю стола, откуда и упала, продолжая кувыркаться.

Билетерша ахнула, но Лена, до последнего мига завороженно смотревшая игру солнца на стекле, мягко шагнула, наклонилась и перехватила банку у самого пола.

– Востра! – Билетерша приняла банку и теперь уже без мечтательства, без пустых воспоминаний открыла ее, узкой десертной ложкой вычерпала майонез, обильно заливая им крошево. Салат, да… Салат.

Она оглядела стол. Попируем. Вдвоем с Леночкой управились, третья женщина,