Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

Они ехали по предместьям Праги, и никаких признаков того, что цель поездки близка, не замечалась.

— Далеко ли нам ехать? — спросил он, обращаясь к спинам шофера и господина в сером.

— Пункт назначения недалеко от Вены, — ответил тот, не оборачиваясь.

— От Вены недалеко, а от Праги далековато. Не мешало бы освежиться, что ли.

— Через двадцать километров мы сделаем привал. Будет возможность и освежиться, и поесть.

Привал. Будто они в походе.

Хотя от Праги до Вены по меркам девятнадцатого века, а уж тем более восемнадцатого путь неблизкий. Путь из Петербурга в Москву вдвое длиннее, но ведь он не Радищев. И не Пушкин, который предпочел путешествие из Москвы в Петербург. Он, Арехин, если и напишет когда-нибудь «Путешествие из Праги в Вену», то это будет мемуар старого человека. Дожить до старости нетрудно, трудно дожить до завтра.

Кабриолет передвигался со скоростью шестьдесят километров в час. Очень и очень недурно: ни неистовой тряски, ни надрывного рёва мотора.

Привал случился ровно через двадцать минут.

Они съехали с шоссе на проселочную дорогу и спустя пару минут остановились у трактира.

Похоже, их ждали: трактирщица, женщина неприметных лет и неприметной внешности, спросила у Арехина, чего он желает. Желал Арехин простой чешской еды, и попал впросак: они были в Моравии. Тогда простой моравской еды. Желательно без мяса. Он не ест мяса на ночь.

Дали ему капустный суп, картофельные лепешки и — по особому заказу — крохотную рюмку сливовицы двойной возгонки.

Господин в сером не ел ничего, только наблюдал. Шофер и вовсе остался у машины. Не убежать. Да и не хотел он никуда бежать, хотел бы — бежал бы ещё вчера.

Освежённый и заряжённый на борьбу, он вернулся в кабриолет.

Смеркалось.

Автомобиль вернулся на шоссе и побежал дальше. По вечерней поре оно, шоссе, пустовало, добрые люди сидели дома, у очага. Через час, когда сумерки окончательно перешли в ночь, по обе стороны шоссе была тьма, мало чем отличавшаяся от неба. Редкие огоньки напоминали далекие тусклые звёзды, иногда они образовывали скопления, будто Плеяды взяли да спустились на землю, спустились и увязли в грязи.

Арехин вспомнил Сергея. Муж поэтессы, конечно, человек взрослый, но к Дзержинскому его привело не осознанное стремление сохранить страну и себя — или наоборот, себя и страну. К Дзержинскому его привело желание стать чем-то большим, нежели просто мужем нашей поэтессы. Ну, и надежда подзаработать. А Феликс и рад: ещё один агент, и где, в самом сердце белогвардейского центра. Знакомства у Эфрона должны быть обширны.

К Арехину Эфрон был послан на пробу. Проверить Эфрона в деле. Передать сообщение — дело невеликое, но и не совсем уж простое. Вроде клятвы, скреплённой подписью. Однако Эфрон на него пошёл. Справился. И теперь коготок увяз. Хотя спроси его какая-нибудь контрразведка, что он передал? То, что гроссмейстера ждут на турнире. От кого передал? От какого-то знакомого гроссмейстера. Не ухватишься, а ухватишься, так тут же верёвочка на Эфроне и оборвётся. Ну, или потянется к Арехину, а это всё равно, что к адской машинке. Дёрни за веревочку, увидишь, что получится.

И всё-таки послание Арехину было. Не в том, чтобы ехать в Берлин. А просто показать, что об Арехине помнят, об Арехине знают — где он, с кем, и что делает. Никак не смирится Феликс с тем, что Арехин не его фигура, а конь, гуляющий сам по себе. В шахматном, разумеется, смысле.

Арехин думал о делах вообще-то важных, но сейчас второстепенных. Первостепенной была нынешняя поездка, но о ней можно только гадать, гаданиями же Арехин заниматься не любил. Даже пасьянсы не раскладывал.

Свет фар уходил вдаль, доставая, казалось, до самой Вены, но если не смотреть вперёд, то внутри автомобиля было довольно уютно. И повеяло сосной. Как в новеньком дешёвом гробу. Нет, никакой мистики, просто автомобиль миновал сосновую рощу.

А спустя пять минут — и границу. По случаю ли ночи, или просто не успели привыкнуть что Чехословакия и Австрия разные государства, но граница представляла собой будочку на шоссе и шлагбаум — поднятый. А служивых не было. Спали. Или пропивали мзду, выданную загодя господином в сером, и такое может быть.

Автомобиль мчался быстрее прежнего: австрийское шоссе оказалось глаже чехословацкого. Это бывает: начнешь гладью, а кончишь в придорожной канаве.

Однако шофер был уверен и в себе, и в шоссе, и в автомобиле.

Полёт в ночи длился и длился, но всему приходит конец. Нет, не ночи. Автомобиль замедлил движение, свернул на боковую дорогу.

Ещё несколько минут езды умеренной, и они остановились.

— Мы прибыли, герр Арехин, — сказал господин в сером. — Можно выходить.

Отчего бы и не выйти. Как ни удобны сидения, а ноги затекли.

Он соскочил на землю, вернее, на мостовую. Тьма кругом полуночная, но фары автомобиля освещали дорогу к храму.

— Нам сюда, — указал на храм господин в сером.

Любопытно. Что от него ждут, исповеди? Обращения в католичество? Или хотят ознакомить с памятником архитектуры?

Он пригляделся. Храму лет тридцать, тридцать пять.

— Мы в Майерлинге? — спросил он господина в сером.

— Не стану отрицать, — ответил тот и вновь показал рукой, мол, пора идти.

Пора, так пора.

Ночной воздух бодрил. Летучие мыши вычерчивали в небе чёрные молнии.

Двери в храм были закрыты, но маленькая, неторжественная дверца в большой парадной двери легко поддалась на легчайшие усилия господина в сером.

— Прошу.

Внутри храма горели свечи. Расставленные скупо, на притвор всего одна, правда, толстая. В проходе главного нефа — по свече на десять шагов.

Перед апсидой за столом сидел человек. Там и стола-то быть не должно, подумал Арехин. Установили ради почётного гостя?

Чем ближе, тем яснее было, что стол — это шахматный комод, а человек — турок. На приближение Арехина он не реагировал. Смотрел перед собой бесстрастно, чисто болван.

По обеим сторонам стояли канделябры-торшеры. И в каждом горело лишь по одной свече. Плюшкин бы одобрил подобную экономию.

Арехин остановился в двух шагах от шахматного автомата. Если это был автомат.

— Приветствую, маэстро — сказал птичьим голосом турок. — Я предлагаю вам партию на ставку.

— Отчего ж и не сыграть, — ответил Арехин. Голос его не убедил, он по-прежнему полагал, что перед