Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

— Это почему?

— Есть у меня предчувствие, что пан Хисталевский бежал. А без режиссёра какая фильма?

— Предчувствие…

У Пороховницкой башни они расстались: инспектор поехал дальше по своим полицейским делам, Арехин же решил прогуляться. Немного, с полчасика.

Артистическая карьера неожиданно завела в тупик. Из тех тупиков, где добродушного обывателя подстерегают злокачественные личности с ножами, кастетами и свинчатками. Положим, он личность не вполне добродушная, но и поджидает его не городская шпана. А кто? И зачем? Неужели фильма случайно попала в цель и разворошила осиное или змеиное гнездо? Или не совсем случайно?

Он кликнул извозчика. В Праге извозчики не рядились, ездили по таксе, которую отсчитывало механическое устройство. И тут нужно искать человечка внутри?

Глава 5

У киностудии стояли Толстой и Дорошевич.

— Похоже, наше предприятие лопнуло, — сказал Алексей Николаевич, дождавшись, покуда Арехин расплатился с извозчиком.

— Почему?

— Извольте прочитать — Толстой указал на лист бумаги, пришпиленный к запертой двери.

«В связи с непредвиденными обстоятельствами студия закрыта на неопределенное время. За всеми справками обращаться к господину Сульдакову».

— И что говорит господин Сульдаков?

— Да кто ж его знает, если его никто не знает?

Поверх объявление было приписано карандашом: «У Братьев».

— Надо полагать, наши там сидят, в трактире, — сказал Дорошевич. — Стоит проверить.

Они и пошли. Не сколько проверять, чего уж проверять, сколько в надежде узнать подробности.

Вся честная компания сидела за сдвинутыми столиками и утешалась пивом. Потеснились, давая место новоприбывшим, поставили перед каждым по кружке пива.

— Тот не артист, кто не горел ни разу, — Шаляпин старался приободрить сотоварищей, хотя те и так не подавали виду, что грустят. Хотя, конечно, грустили: эмигрантского хлеба и без того было не в избытке.

— И вы горели, Федор Иванович? — спросил Аверченко.

— Неоднократно. То антрепренер обманет, то вдруг концерт запретят по случаю неудовольствия губернатора, а уж что революция с нашими кровными сбережениями сделала, вы и без меня знаете. Гол, как сокол. Но ничего, не унываю и вам не советую. Берите пример с Буревестника.

— Да мы и не унываем, — сказал Толстой. — Сегодня я ещё побуду артистом, а завтра с утра примусь зарабатывать хлеб насущный.

Но до завтра откладывать Толстой не стал — вытащил из кармана блокнот и начал в нём что-то строчить.

— Роман поди, задумывает, — шепнул Аверченко. — Или переделывает в роман сценарий, или про нашу попытку стать артистами. Я бы и сам не прочь написать что-нибудь этакое… И веселое, и грустное.

— Но что случилось с нашей фильмой?

— Ах да, вы же не знаете. Хисталевский прислал телеграмму, мол, срочно вынужден уехать в Париж. Прямо-таки неотложно. Вопрос жизни и смерти. Ну, братья Гавелы туда, сюда, глянь, нет не только режиссера, пропал и весь отснятый материал. Потому и прикрыли проект. Прожиточные за сегодня, впрочем, выдали, сразу видно порядочных людей. Обыкновенно ведь с нашим братом не церемонятся. Выходит, если мы ничего не заработали, то и ничего не потеряли.

— Кроме пана Кейша.

— Да, кроме пана Кейша. Загадочная история. Терпеть не могу загадочных историй.

— Кто тут говорит о загадочных историях? — поднял голову Толстой. — Мне бы не помешала парочка. Даже одна, и то хлеб.

— У вас хороший слух. Чертовски хороший, — ответил Аверченко.

— Тем и живем-с, — хохотнул Толстой и, видя, что никто делиться с ним сюжетами не собирается, вернулся к карандашу и блокноту.

— Вот так мы и живем, — продолжил Аверченко. — Боимся, что кто-то украдёт идею, не замечая, что всё украдено до нас, и украдено давным-давно. Древние писатели, писатели средневековые, писатели современные пережевывают один и тот же клевер. В том мы мало чем отличаемся от коров. Те тоже снаружи разные — пеструшки, чёрнушки, буренки, а молоко у всех белое.

— Не выдавайте секретов ремесла, — не поднимая головы, сказал Толстой. — Иначе всяк возомнит себя писателем, где мы тогда читателей найдём? Артистов-то из нас не получилось…

Арехина писательские откровения не интересовали, да и откровения ли то были? Откровения от Аверченко, как же. Дымовая завеса.

— Что-то я не вижу пана Чапека, — сказал он.

— Пан Чапек человек занятой, пан Чапек в газете работает. Мы для него — материал для наблюдения, — ответил Дорошенко. — Мы и для себя-то представляем всё больше материал для наблюдения, а остальное откладываем на потом. Например, ложишься спать голодным, и думаешь не о том лишь, как раздобыть что-нибудь поесть, а ещё и как бы это описать так, чтобы читающий проникся до самого желудка.

— Тогда почему бы не понаблюдать за нами? Цвет русской мысли у разбитого корыта! — вновь оторвался от блокнота Толстой.

— Будет вам, Алексей Николаевич! Не трагедия. Обыкновенное дело — перенос постановки, — сказал Дорошевич.

В кафе вошел голодный человек (голодные люди распознавались легко, даже одетые в приличную пиджачную пару) и, завидев Толстого, нерешительно направился к нему. Арехин разглядел гримасу неудовольствия на лице писателя, даже не гримасу, а намек на неё: уголки губ опустились, глаза прищурились, брови нахмурились, и длилось то от силы четверть секунды, после чего Толстой стал добродушнейшим человеком:

— Увы, Сергей, дело наше лопнуло.

— Вы не написали мне роль?

— Написать-то написал, и тебе, и Марине. Небольшую, но хорошую.

— Не дают?

— Вся наша фильма приказала долго жить. Сидим, запиваем горькие слёзы светлым пивом.

Возникла неловкая пауза. На Сергея старались не смотреть.

Выручил Шаляпин.

— Гарсон, пива нашему товарищу!

— Я не гарсон, я кельнер.

— Тогда два пива, господин кельнер.

— Но отпущенная господином Гавелом сумма уже выбрана!

— Тогда пива всей нашей компании, — и Шаляпин бросил на стол несколько купюр. — На прощание, господа.

Господа не заставили себя упрашивать.

— Это — муж нашей поэтессы, Сергей Эфрон — сказал Аверченко Арехину, будто кого-кого, а нашу поэтессу знать обязаны все, включая Арехина. А вот мужа поэтессы знать необязательно.

От второй кружки Арехин отказался, он и первую едва на треть осилил.

— Не будете? — спросил Толстой, и, не дожидаясь ответа, взял неприкаянную кружку. И сидит-то не близко, и руки вроде бы самые обыкновенные, а утащил пиво, как лягушка муху. Только что была здесь — и вот