журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Безнадежная горечь полыни.

— У горчицы и перца — горечь веселящая, запретная, бьющая по ноздрям возбуждением.

Горькость рябины и калины — желанная, сладкая.

Редкое драгоценное золото апельсиновых корочек, когда сначала съешь разделенные по одной, пересчитанные, прозрачные дольки, потом в корочках выгрызешь толстую белую ватную подкладку, а из оранжевых пор выстреливают пахучие фонтанчики, и потом растягиваешь, уже как память удовольствия, бугристую, зернистую на зубах, окончательную шкурку.

— Я думаю, водка горькая.

Не думаю, а уже пробовала.

— В громовом небе какое-то

горьковатое возбуждение.

Что печально

— Повисшие вдоль тела руки.

— Опущенные в воду длиннолистые ветви ивы.

— Пустые прутья деревьев с редкими монетками листьев, и опавшие листья.

— Все опавшее, и опущенное, и повисшее, опущенные уголки губ, как у рыбы, и сама рыба.

— Печально выглядит “в воду опущенный“.

— Вода печальна.

(А умывальная вода — скучное; и само слово — умывальник).

С чем не хочется согласиться

— С тем, что нужно ложиться спать.

Вообще, с тем, что велено делать тогда, когда этого совсем не хочется. Со словами „пора“ и „должна".

— Что кончается лето.

Не разрешают купаться, показывают желтые пятна в деревьях, — видишь, осень уже. Ах, как раздражает.

Но потом привыкаешь, и осень колдует красотой.

— С тем, что невозможно заболеть, когда это нестерпимо необходимо, когда провинилась.

— И с тем, что нельзя вернуть, восстановить то, что сломал, разрушил, натворил.

Незыблемость хрупка.

— Не хочется узнать, что горы не до самого неба.

Обидное

— Больничные халаты и приютские платья.

— Все водянистое: глаза больного человека, детсадовский кисель.

— В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности „и-и“, когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.

— Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.

Очарование

— Смотреть в пламя огня,

на бегущую воду, на плывущие в небе облака.

Слушать шелест травы.

— Зимнее окно.

— Самое очаровательное — начало сказок.

В них ничего не начинается сначала, все берется ниоткуда.

„Когда-то..." Когда же? Может, никогда?

„Однажды..." Когда же? Может быть, всегда?

Жили были старик со старухой...

или Царь, и у него было три сына...

Жили-были...

Однажды жила я.

Самое страшное

— Палец проваливается в гниль картошки...

— Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...

— Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.

Когда я увидела, задрожали губы у Папы —

это было самое катастрофичное...

— Спящее стариковское лицо.

— Страшно смотреть в узкую глубину колодца,

вообще, страшно смотреть в любую глубину.

— Или вот еще какая история:

Мы с Папой одни дома.

Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:

— Поговорим как мужчина с мужчиной... —

после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;

но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом — любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу, так вот...

— Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку... —

Конечно, я остаюсь. Он уходит.

Я сажусь перед часами и жду.

Позже я всегда любила эту тему парного портрета:

есть одно лицо и отсутствие второго лица. Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего. И связь осуществляется через динамический предмет накала ожидания —

часы, окно, дорога, ...

Часы старые, стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.

Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, — к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.

Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, — маленькие руки.

Это было прекрасно. Это был ритм — первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, — мы бились в один мелодический такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.

Первое — восторг. Второе всегда разрушение.

Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки, — их во что бы то ни стало нужно было остановить, или понять, почему остановить нельзя.

Стрелки обломились.

Я скатилась со стула и уставилась на часы.

На меня смотрел ужас.

Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.

Люцифер... Я еще не знала, что это, но слово слышала...

Люцифер был в лице циферблата.

Я забилась в угол и рыдала до последних сил, до дна, до сна.

И во сне за мной гнался страх.

Я выбежала на дорогу...

и увидела пустой часовой теремок.

Укрылась в нем, дверку притворила и тихонько пошла...

.......

— А вот и я, — это Папа вернулся.

Я поверила ему навсегда. Много лет потом, встречая Папу с работы, находила в его кармане конфету. Это было несомненно, как обязательность времени.

Илья Картушин

ОБРУБКИ

повесть

Поколение

Довольно долго я пытался понять существо отношений автора и героя, довольно много об этом прочел, ничего, разумеется, не поняв. Зато теперь я с удовольствием опускаю собственные на этот счет соображения, отчасти из опасения распылиться, отчасти потому, что соображений, собственно, нет, отчасти из страха, вдруг да возникнут, обязав. А кому ж и когда это нравилось — лишние на свою голову обязательства? Хватило отправного для этих записей слова, захлестнувшего, как наручники: „об“ — одна готова рука, „руб“ — вторая, „ки“ — пройдемте, гражданин... За что, почему, как вы смеете!.. Там разберемся... Ах, это бессмертное органное „ТАМ“ !

Поэтому метода записей этих обрела во мне поборника простоты, родственной примитиву, неразборчивой в