журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

выборе средства, даже худшей в глазах молвы, нежели воровство, за которым, по тяжести содеянного, следует, наверное, грабеж. Но поскольку грабить придется себя же, итог получается проще пареной репы, что в переводе с русского обязательно как-нибудь звучит по-латыни, а древняя латынь в свою очередь происходит из детской верещалки, верещавшейся на протяжении всего лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года под окнами панельной моей коробки в центре большого города Новосибирска на востоке большой страны„рабочих и крестьян.

Это я, это я, говорите на меня!

Это я, это я, говорите на меня!

Это я, это я, говорите на меня!

Это я, это я, говорите на меня!..

Смысл игры так и остался загадкой, похоже, все те же вечные прятки — бедные дети, каково им_прятать себя среди каменной геометрии — но вот чеканная эта формула восхитила меня безусловно. То ли лукавая жертвенность, то ли благородство отчаянья, то ли страсть на продажу, то ли эпатаж эгоцентричности, то ли еще какой хрен?.. Трактовок может быть тьма, но суть неделима, единственна, вот она, вот, как на ладони, изначально пустой, вдруг что-то с ладони порхнуло — муха, истина, слово?..

Так вот: это я, это я, говорите на меня.

И хватит об этом, как говаривал, разливая, один мой дружок, кого-то цитируя.

Недавно по телевизору в программе „Взгляд" показывали двух молодых ребят, калек, воевавших в Афганистане, у них был портрет с могилы третьего, их товарища, на портрете разбито стекло, что сделано уже российскими ублюдками. Один паренек без ноги, на костылях, другой без руки, с пустым рукавом, а тот, с портрета, уже неживой.

Сначала камера показывала как-то так, что ничего не понять, ну садят, ну беседуют, я чем-то занят был, не сразу разобрал, про что это там, в телевизоре, камера только лица показывала, то одного, то другого, то ведущего, все вроде в норме, вполне обычные молодые лица, в меру пухленькие, в меру освещенные мыслью, и словарный опять же запас... Я еще, помнится, сквозь занятость, мельком, посочувствовал ребятам, надо же, влипли, в телевизор попались, вперед, мужики, не тушуйсь! А сочувствие, как задним уже числом стало ясно, происходило от кроткого достоинства, с которым эти рядовые ребята несли свое сомнительное бремя телезвезд на минуту, какое-то внятное внутреннее достоинство окрашивало их волнение, не позволяя ни мельтешить, ни трусить — отсюда и сочувствие мое, только отсюда.

Потом отъезжает вдруг камера — господи — пустой рукав, как-то так отъезжает — боже ты мой — культя под столом, и портрет третьего, в берете, в тельнике, сквозь разбитое стекло, крупно, во весь экран, без обиды, без вызова, словно зная уже про себя, смотрит на нас.

Ересь, чушь, нервы, откуда бы мог он знать?.. Но этот взгляд... Нет-нет, что-то есть колдовское, страшное в изобретенном Кассандрой фото. Как смотрят с карточек довоенных мамы, отцы, как смотрят с карточек до революции... — они же все наперед знают. Даже репрессированные смотрят так, будто знают насквозь и репрессии, и реабилитацию, и нынешний тарарам. А члены политбюро, свергнутые?.. Ударники, передовики, делегаты, представители — от этой шушеры за версту же разит. А разве нам самим не знаком миг омертвения перед бельмом объектива, что это, если не репетиция смерти?..

Вот и юноша в берете, в тельнике, глянул на нас с экрана, словно бы проверив, знаем ли мы, живые, что все они, неживые, знали про себя наперед, знали и пошли. Зачем?

Это следующее за моим поколение, десять-пятнадцать лет разницы. Про свое, ни в чем таком не замеченном, знаю на собственной шкуре. Между моим, голубиным, и нашими отцами, воевавшими, есть еще так называемые шестидесятники, которые, в отличие от нас, как бы изначально помещенных в пространство безвоздушное, глотнули весеннего воздуха, оттепели, как назвали тот воздух, глотнули вольно, всей грудью, а выдохнуть не успели — кляп во рту — так и живут до сих пор с выпученными глазами. А до тех, кто беспощадно был вырублен войной, было еще поколение, вырубленное Сталиным, а до них — революция, а дальше революции нас не учили, там, кажется, капитализм, феодализм, рабство, обезьяна с дубиной, с пририсованным рукой хулигана членом, из деятелей царь Медный-всадник, Грозный, сына тюкнул родного, декабристы, которые Герцена, который агитацию, которая революцию, которая равенство-братство, и вот, дорогие ребята, началась новая эра в истории человечества.

Наверное, я сгущаю, кроша как капусту, пытаясь построить в шеренги, все не так, наверное, сегодня мы не на параде, всех не перевешаешь, все не так — но как?

Не дает мне покоя московская в метро картинка, когда столичная, сытая, разодетая, сплошь интеллигентная толпа, топчась на одном месте, еле-еле перебирая рвущимися в гонку ногами, обреченно, не без тайной брезгливости прижимаясь друг к другу, медленно и покорно движется к эскалатору, выдавливаясь из месива на убегающие ступени, и там уже словно бы расправляясь, столица, метро, москвич... При этом с лиц их, терпящих всю эту мерзость, это очевидное унижение, все равно не сходит легкий такой надет рафинированности, снисходительного как бы презрения, чрезвычайно, впрочем, благодушного, но все же презрения ко всему остальному нестоличному миру, именно благодаря нахрапистой шустрости которого и приходится терпеть сбои-перебои, москвичи все про все знают, Кремль под боком, министров, генералов, артистов что собак нерезанных, достоверность государственного из первых рук знания- освещает их лица, открещивая от толпы-лимиты как от силы нечистой. Так и стоят, так и топчутся, так и трутся один о другого, проклиная толпу, власть, метро, себя полагая вне, томясь от собственной исключительности, вливаясь покорно в поток, в месиво, увязая, словно под дулами автоматов, в плену собственной жизни, о которой провинция, и я в том числе, так преданно бредит.

Вот и попробуй в этакой хляби, толчее, спрессованности, в общем этом дыхании, шевелении, шарканье ног, в этом запахе кожи, ткани, духов, табака, шерсти, перегара угадать одно поколение, сравнить с другим, привести в пример третье. Не разрубить, не разъять, каша, месиво, страх.

Самое во мне сейчас главное — страх — исчезнуть, не быть, не суметь рассказать, как боялся исчезнуть, не быть. Потому как раз не суметь, что первый все-таки страх исчезнуть, а не суметь рассказать. Нужна рокировка.

Но вместо простенькой на взгляд рокировки уныло ищешь продолжения в детях и в творчестве, сколько лет уже стылые эти люди упорно ищут продолжения в детях, в творчестве, ну, еще дерево посадить. Творят-вытворяют кто во что горазд: табуретки, книги, политику, все