журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Невозможно стало ходить не то чтоб по Москве — по задрипанному не пройти Новосибирску. Всюду машины, плюнуть некуда, машины, машины, спасения нет, надо эти самые машины обходить, надо шарахаться, надо из-за машины выглядывать, чтобы другая не задавила машина, надо дышать отравленным машинами воздухом, надо выстаивать под светофором, не заслоняясь от выстрелов грязи, невозможно пройти по дворам, где вчера еще вроде посвистывал, теперь по пятам машины крадутся, бьют по нервам сигналом, по-воровски, подъехав вплотную, как рыбу глушат, вдруг выворачивают из-за угла, причем из-за такого угла, где никак уж не ждешь, но вот она, нос к носу, лоб в лоб, коррида, чья возьмет, но ты благоразумно используешь ноль целых своих лошадиных сил, чтоб убраться с дороги, по-доброму уступить, но машины не ведают благодарности, по-прежнему слепят в темноте фарами, бьют по мозгам сигналом, пугают ревущим мотором, скоростью, скрипом тормозов, везде снуют, везде лезут, самодовольные, наглые, в блеске своих железяк, вонючие, умные, спасенья нет, весь мир на колесах, плакать глупо, выход один, тоже купить машину, тоже вонять, сигналить, слепить, мчаться, давить, разбиваться, добровольно побратавшись с каждой машиной на всю свою машинную жизнь.

А люди? Люди поодиночке, друзей нет, они есть, есть, конечно, только дружить вдруг стало некогда, значит, нет. Все уже круг друзей... Распался круг — прощайте — круга нет, распался — ни упреков, ни обид, спокойное движение планет по разобщенным эллипсам орбит. И пустота, ее надменный лик все так же ясен, грозен и велик.

Грозен и велик — воистину. Поэтому страх, от страха плодится мир, умножается, пухнет, ползет, поглощая все больше и больше. Хотя рождаемость, пишут, падает, в развитых как раз странах падает, там, где много одежды, машин, домов, пищи, законов, книг, разговоров, праздности, денег — там падает. Наверное, потому как раз падает, что много всего — значит, мало, значит, надо больше и больше, а дети заставят делиться, но как же делиться, если самим едва-едва. А там, где делиться нечем, там не жалко, рождайся, живи, аллах всемогущ, на все воля аллаха.

Еще пишут, мол, скоро, совсем скоро, даже при жизни моего поколения, население планеты удвоится, восемь или девять миллиардов нас будет, тогда уже все, цифра предельная, дальше биологический вид умножаться не может, придется сообща регулировать количество населения. Неужели оно так все и будет, неужели и впрямь один Новосибирск превратится в два Новосибирска, куда же такая прорва народищу, если и сейчас ничего не хватает, если и сейчас добрые наши сограждане грызутся, пихаются, за кусок, за оклад, за квартиру, кресло, поездку, любовницу, славу, жратву... — куда же вдвойне напастись? Режьте меня на куски, я — не отдам.

„Приамурье“

Пора, пора, опаздываю, покидав в сумку тряпье, посвистывая, спешу на автобус, качу в аэропорт Толмачево, жду объявления про начало регистрации на рейс Новосибирск — Владивосток, чтобы пройти регистрацию, досмотр, накопитель, трап, кресло, чтобы, как семь или восемь лет назад, пристегнувшись и не куря, лететь во Владик, где ждет у причала красавец, из бывших немецких, „Приамурье“, на котором круиз с рекламным названием „Из зимы в лето“, из декабря на экватор, где декабрей не бывает.

Снова могу бросить на стол карты крапленых причин и следствий.

Нынешним летом „Приамурье“ сгорел в японском порту, погибли люди, одиннадцать человек, немного для такой махины, но смерти, как известно, не бывает ни много, ни мало, это категория не количественная. Кто не сгорел, тот вел себя мужественно, комсомольские со всей страны вожаки были тогда в пассажирах. Сначала-то написали, мол, вели они себя там по-скотски, то ли танцевали на трупах, то ли барахла нахапали, но потом опровергли — утка — наговор снят.

Полыхнул теплоход и, как любят писать писатели, высветил.

В Толмачево — ба, какими судьбами, дружок, корешок, институтский еще помет, Жизнелюб. А чего удивляться, я давно уже привык встречать знакомые рожи везде, везде, где ступает нога человека. Еще одна особенность большого города, каждый с каждым повязан, скучно даже перечислять, как и почему все мы друг с другом повязаны. Но суверенное чувство интимности собственной жизни словно б топорщится, восстает, каждый знакомый, как террорист, покушается на единственность, на неведомость моей судьбы, причем именно своей судьбой покушается, ладно-ладно, тоже пускай единственной, ничего против, только какая ж тогда сила нас сводит нос к носу, сталкивает небрежно, заставляя коситься, ревновать, клеймить, как нарушителя конвенции, заставляя понимать судьбу свою шлюхой, дарующей без разбора, а как же любовь, маешься ты, отсчитывая сполна, какими судьбами, сколько лет, сколько зим, а я гляжу, знакомый, то ли ты, думаю, то ли не ты...

Большая деревня, большой город, большая страна — почти стихи — плоская, большая, на три океана, на двух континентах, с большим светлым будущим. Не от этой ли огромности люди-то махонькие, метр с кепкой, обрубки человеческие.

Так вот, „Приамурье“, из зимы в лето, около трех сотен комсомольцев с ничтожным процентом несоюзной молодежи из городов Сибири и Дальнего Востока, отрабатывая и свои кровные, и профсоюзные денежки, замкнутые в одной посудине на акватории мирового океана, отдыхали по незыблемому для россиян принципу — чтоб было что вспомнить — истово, словно в последний раз, пьют, пляшут, случаются, завтрак, обед, ужин, загорают, фотографируются на фоне экватора, в обнимку и порознь, подогнув ножку или скрестив руки, перетягивают канат, маются от безделья, все в те же волны поплевывая с похмелья, которое на океанском ветерке переносится не в пример сухопутному легче.

А я в начальниках, а я замдиректора круиза, благодаря связям, благодаря все той же веревочке, которой накрепко с другим институтским дружком повязан, Закадычным, и тогда уже тот высоко взлетел, и по сей день летает-парит, от щедрот роняя своих. На лету я все схватывал, цельный был тогда, хрусткий, словно огурчик, словно малосольный в рассольчике огурец, словно молодецкая в честь комсомола и дружбы чарка, словно тот же ядреный рассольчик с утра, словно сонно-внимательный взгляд по службе, словно с клекотом минералка, словно слово „товарищ“ поперед каждого слова, словно преемник и продолжатель, песенки напевал только Лещенко, только Иванова Олега, тогда новосибирского, мол, хлеба горбушку и ту пополам...

Как начальник, как приближенный, выпивал я по начальству и с приближенными: с директором круиза, многоопытной, сама беззаветность, дамой владивостокского комсомола, с капитаном-корейцем, замечательно улыбчивым, точка-тире вместо глаз, с первым помощником, седовласым вальяжным джентльменом, с помощником по пассажирам, бесстыжим