Журавли летят на запад - Анна Рябинина

получится, нужно просто больше времени, – в ее голосе звучит что-то жестокое. – Понимаешь, это в Англии была одна революция и та еле-еле живая, а во Франции столько восстаний! Ты знаешь, как сильно были важны женские организации в годы революции? А про Декларацию прав женщины и гражданки слышал?

– Слышал, – кивает Сунь Ань. Про нее ему, как ни странно, рассказывал Чжоу Хань.

– «Если женщина имеет право подниматься на эшафот; она должна также иметь право всходить на трибуну»[14], – цитирует Моргана. – Красиво же, правда? Ужасно по-французски, но красиво.

Да, именно об этом Чжоу Хань говорил с ужасом – о том, насколько это безрассудно.

– И ты бы не боялась умереть?

Моргана пожимает плечами.

– Ну откуда же я знаю? Я боялась умереть, когда у меня случился выкидыш, остальное, думаю, переживу.

Она кутается в свою шаль, и из-за этого кудри собираются вокруг ее головы, как шляпка гриба.

– Ты так не похожа на мою маму, – зачем-то говорит Сунь Ань.

– А ты ее помнишь?

– Не очень хорошо, – признается он.

После этого они оба замолкают и молчат до самого конца очереди. В какой-то момент очередь заходит в лужу, и почти десять минут Сунь Ань чувствует, как в его ботинки затекает вода. Он бы отошел, но переулок сужается, будто архитекторы заметили, что какой-то дом не влезает до конца, и решили прямо в процессе его сдвинуть, поэтому приходится стоять и мучиться. Моргана держит обеими руками платье и ворчит. Начинает накрапывать дождик – холодный, мелкий, самый противный вид дождя.

– Может быть, ты права, – тихо говорит он в итоге. – И я просто не хочу ехать обратно.

– А ты знаешь, почему не хочешь? – интересуется Моргана.

– Пока что нет.

Когда они выходят из переулка, дождь становится все сильнее. Моргана впихивает ему в руки хлеб, а сама поднимает над их головами свою шаль.

– Что бы ты без меня делал, – хмыкает она.

– Много и долго страдал, а потом получил бы нагоняй от Чжоу Ханя.

– Именно, – соглашается Моргана.

До дома они в итоге не доходят, потому что дождь становится совсем невыносимым и приходится спрятаться под крышей какого-то из домов. Из-за влаги кудри Морганы развеваются окончательно, и она становится похожей на мокрую собачку, Сунь Ань видел таких в дорогих ресторанах – маленькие, кудрявые, еще с какими-то бантиками на шерсти.

Пока Моргана выжимает свои волосы, он держит ее вещи и переступает с ноги на ногу, потому что холодное ощущение сырости уже доползает до щиколоток.

– Вообще, в Англии с этим еще хуже, – рассказывает Моргана. – Тут бывает тепло и солнечно, а там ты живешь в вечном тумане. Красиво, но невероятно неудобно. Меня так пару раз чуть не сбивали на дороге, ничего не видно было.

– А меня тут несколько раз чуть не сбивали, когда я еще не привык жить в городе, – делится Сунь Ань, отчего та фыркает.

– Но это, видимо, любовь к Парижу не отбило.

– Не отбило, – покорно соглашается он.

– Ну, вообще, это же не плохо, если тебе так нравится жить тут, – решает Моргана. – Главное, чтобы тебя Чжоу Хань от таких решений из дома не выселил.

– Мне кажется, он догадывается.

– Ну вообще логично, он же умный, в отличие от некоторых.

Он пихает ее локтем в бок, из-за чего Моргане приходится увернуться, и в этот момент ей с крыши выливается вода прямо на макушку.

– Да как ты!.. – громко кричит она, а потом они начинают смеяться, и Сунь Ань ее целует.

Глава 3

Кому достаются ритуальные деньги

Ван Сун терпеть не могла мужчин в Китае. И в целом, любых, и тех, кто из года в год портил ей жизнь. Она не любила императоров, их чиновников, тех, кто против императора восставал. Императрица ей тоже нравилась не сильно, но на нее раздражения уже не хватало.

Она понимала, что у восстаний были причины, но они ее не сильно волновали – она много раз видела листовки, в которых обещали принять новые законы и заботу об обществе, гораздо чаще слышала болтовню пьяных мужчин у игорных домов, но она знала, что общество – это мужчины. Женщины обществом не были, они оставались красивыми куклами, которые в нарядных – впрочем, далеко не всегда – одеждах сидели дома, их можно было показать другим мужчинам, можно было рассказать им, как тяжело прошел день, но их ответ никогда не ожидался. Странно ждать, что кукла заговорит, верно?

Как если бы Небо правда могло решать, какие правители праведные, а какие нет – и разговаривало с людьми, даруя им свою волю.

В общем, чушь полнейшая.

И даже если в листовках было что-то про женщин, то обычно мелким шрифтом в конце. Или в середине, чтобы можно было выполнить остальные обещания, и в процентом соотношении было лучше, чем никак. А женщины? А что женщины – потерпят. Столько веков терпели, смогут и еще пару веков.

Впрочем, тайпины не нравились ей чуть меньше, чем остальные. А все дело в простом: они запретили проституцию и продажу в нее девочек. То есть, таких девочек, какой была сама Ван Сун, поэтому ей, конечно, несказанно повезло – ее подбросили на порог публичного дома, потому что все знали – рождение дочери к беде, не прокормишь, пока времена и так смутные, но она успела освободиться раньше, чем в ней что-то непоправимо сломалось.

Или, может быть, оно и сломалось, просто она не знала.

Когда восстание тайпинов пришло в Нанкин и ее освободили, она долго шаталась по улицам, пытаясь понять, а что теперь-то. Сначала жила у господина Эра, потом какое-то время – с госпожой Яо Юйлун, матерью Сунь Аня. Господин Эр рассказывал ей про западных царей, Яо Юйлун – про даосизм и Конфуция. А потом Ван Сун ушла – решив, что просто не может больше пользоваться ее добротой, хотя, конечно, уходить не хотелось: без господина Эра и детей Яо Юйлун будто расцвела, стала мягче, добрее, но все еще такой же чуткой и готовой бороться за свою семью – ведь именно благодаря ее презрению к восстанию и публичному отречению от мужа, восьмизнаменная армия[15] их не тронула, когда восстание подавили окончательно. Ван Сун все боялась, что Яо Юйлун казнят вслед за Сунь Чжаном, но ту не тронули – и Ван Сун, убедившись, что все точно будет хорошо, ушла.

Какое-то время