Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

стерильность. Вода, оставшаяся после промывки, стекала крошечными каплями, а он вдруг подумал, что капли крови выглядят так же: безлико, равнодушно. Разве это не странно — кровь Жукова была такой же красной, как кровь нищего омеги у ворот? Но почему тогда вес её оказался другим?

Он поднялся, сжал ладонями виски, пытаясь сбросить это давящее, щемящее ощущение, которое он не мог назвать — было ли это тревогой или лишь осознанием, что этот день станет чертой, за которой всё неизбежно изменится.

В коридоре ему сразу же бросилось в глаза это изменение: что-то сместилось, что-то дрогнуло в повседневной рутине, как если бы он невзначай задел механизм, вращавшийся веками, и теперь он покачивался, балансируя на грани.

Больница была та же, но взгляды — взгляды стали другими.

Он ловил их краем сознания, не прямо, а в отражениях стёкол, в коротких паузах разговоров. Кто-то — с едва уловимым уважением, кто-то — с тревогой, будто теперь он не просто коллега, но фигура, с которой надо считаться, а кто-то — откровенно сдержанным презрением.

Он услышал своё имя — тихо, приглушённо, будто кто-то боялся сказать его громко.

— … Миргородский…

Он повернул голову, но тут же кто-то опустил глаза, кто-то торопливо зашагал дальше.

Альфа-хирург в углу стоял, сложив руки на груди, наблюдая за ним слишком внимательно, с той ледяной выжидательностью, которая не предвещала ничего хорошего. Омега-санитар в приёмной ссутулился ещё больше, но почему-то, едва заметив его взгляд, на секунду распрямил спину — будто сам не осознавая этого.

— Лечил Жукова, — бросил кто-то из молодых врачей, когда он проходил мимо. — Значит, теперь он…

Второй одёрнул первого, но дальше Мирослав уже не слышал.

Жуков был не просто пациентом.

Жуков был фигурой.

Теперь все знали.

И он знал.

Но что именно?

Он остановился перед своим кабинетом, вдыхая этот воздух — воздух, в котором уже витало напряжение, будто сама больница на секунду задержала дыхание. Он мог бы спросить прямо, мог бы бросить в ответ что-то резкое, но… стоило ли?

Он закрыл глаза.

«Я лечил Жукова. Они все об этом знают. Вопрос только — что именно они теперь во мне видят?».

Коридор казался ему длиннее, чем обычно. Каждый шаг отдавался глухим эхом, будто он не шёл, а пробирался сквозь вязкое, невидимое сопротивление. Мирослав уже тянулся к дверной ручке, когда ощутил спиной чей-то тяжёлый взгляд.

— Миргородский.

Голос резкий, но негромкий, обострённый внутренним раздражением, которое ещё не прорвалось наружу, но уже звучало в каждом слоге.

Мирослав повернулся.

Сергей Викторович стоял в тени колонны, сложив руки на груди, и смотрел на него так, будто в его лице видел не коллегу, не врача, не равного, а чужака, того, кто сунулся не в своё дело.

— Ты действительно думаешь, что можешь изменить систему? — спросил он, голос его был спокоен, но в этой спокойности звучало что-то тяжёлое, железное.

Мирослав едва заметно выдохнул. Он ожидал этого.

— Я думаю, что могу сделать так, чтобы пациентам было легче, — ответил он ровно, без вызова, но и без уступки.

Сергей Викторович усмехнулся — не громко, даже почти незаметно, но этого было достаточно. В его глазах зажглась насмешка, та самая насмешка, что режет хуже любого презрительного слова.

— Ах да, — сказал он лениво, как будто и не ему было это интересно, — и у тебя теперь есть покровитель в верхах. Только не думай, что это спасёт тебя, если твои методы провалятся.

Он шагнул ближе, и Мирослав вдруг понял, что запах табака, пропитавший его халат, отдаёт горечью, как воздух после горящей бумаги.

Где-то в стороне кто-то шептался. Они думали, что он не слышит.

«Значит, я не просто раздражаю их. Я представляю для них угрозу».

И от этого осознания не стало легче.

Он посмотрел на Сергея Викторовича и подумал: «Если бы я был альфой, ты говорил бы со мной так же?».

Но это была пустая мысль.

А может, и не пустая.

Он зашёл в ординаторскую и сразу почувствовал, как воздух изменился. Не просто утих — напрягся, заострился, будто был наполнен невысказанными словами, глухими взглядами, которыми его встречали. Мирослав видел это раньше: в детстве, когда омега заходил в комнату, где собрались одни альфы, и даже молчание там казалось плотнее, чем в любом другом месте.

Несколько врачей сидели за столом, сутулясь над бумагами, но их пальцы сжимали края листов чуть крепче, чем нужно. Кто-то лениво помешивал ложечкой сахар в остывающем чае, но взгляд его был устремлён не в кружку, а на Мирослава — холодный, оценивающий.

Кто-то хмыкнул.

— А вот и сам реформатор, — сказал голос, негромкий, но отчётливо язвительный.

Мирослав остановился у двери.

— Интересно, что нам теперь прикажут делать?

— Может, и правда пора привыкать? — другой голос, чуть мягче, с оттенком сомнения. — Если он таких пациентов принимает…

Мирослав не пошевелился, но почувствовал, как внутри что-то сжимается.

Жуков.

Значит, слух разошёлся мгновенно. Значит, уже обсуждали.

Он не успел ответить, как раздался спокойный, но твёрдый голос:

— Не смеши меня.

Карпов Виктор Ильич.

Он сидел в дальнем углу, в полумраке, скрестив руки на груди, и смотрел на него с лёгким, почти ленивым презрением.

— Поддержка — дело временное, — продолжал он, чуть склонив голову набок. — А потом останется только больница и пациенты. Посмотрим, насколько хватит его идей.

В глазах — ни злобы, ни раздражения. Лишь уверенность в том, что время само расставит всё по местам.

Всё было сказано.

Мирослав почувствовал, как дыхание замедляется, но с силой заставил себя говорить ровно:

— Если у вас есть вопросы по поводу изменений, я готов объяснить всё детально.

— Мы тебя выслушаем… — протянул Карпов, откинувшись на спинку стула. — Но ты пока не заблуждайся. Здесь работают люди, которые знают своё дело не один десяток лет.

В ординаторской снова повисла тишина.

Она не была пустой.

Она была набитой колючками.

«Они ждут, когда я совершу ошибку».

И Мирослав понял: они её дождутся. Или помогут ему её совершить.