Фарфор Ее Величества - Максим Андреевич Далин

тем за вагонными окнами начинало темнеть. Мы въезжали в ночь между чёрными в сумерках стенами леса, тусклая луна ныряла в облаках. Поезд ускорил ход — только колёса мерно погромыхивали на стыках рельс.

Я зажёг маленькую лампочку в рожке. Индар устроился в углу, замер, мрачно глядя в окно, в беспросветную темноту лесов. Барн, наоборот, развеселился, начал вспоминать всякие забавные глупости: «Славный огонёк-то какой… А помнишь, ваш-бродь, как на хуторе под Красной Гривой ты курицу положил прям обрядом? А потом её Огли и Дэнг на костерке жарили, в погребе — где дом-то до головешек сгорел…» Я слушал и кивал, мне было одновременно больно, печально и уютно. У меня не получалось вспоминать какой-то конкретный момент — и за этой несчастной одичавшей курицей совершенно безжалостная память, словно светокарточки, показывала мои попытки потом, уже в Солнечных Рощах, откопать в пепле кости Дэнга, а потом — как мы с Барном тащили раненого Огли с открытого места под стену, и Огли орал, что над нами жруны, мы все тут сдохнем, а я орал на Барна, чтобы он оставил нас и валил, а Барн орал на меня: «Не мешай, ваш-бродь, тащи давай!»…

А когда подлая память подсунула Карлу, как на светокарточке, стоящей сейчас на нашем столике, закопчённую, уставшую, с громадными, дикими, светящимися глазами, и Тяпку, которая лизала мои пальцы сухим замшевым языком…

Я понял, что больше не могу.

Я уже чуял запах ада и дыма, а возвращаться в Синелесье, хоть бы и в памяти, мне совершенно не хотелось. И я не мог сейчас думать о Карле, потому что от таких мыслей хотелось взвыть. Поэтому я встал и сказал, что проверю на всякий случай вагон.

Барн немедленно увязался за мной.

И вот в вагонном коридоре-то меня и накрыло.

В купе гвардейцев кто-то пел пьяным и довольно фальшивым голосом: «Кошечка мурлыкала с котиком под ручку на проспекте Ясеней в солнечный денёк», — и ему пытались подпевать, так же фальшиво и таким же пьяным козлетоном. Из другого доносился могучий храп. В купе газетёров кто-то громко рассказывал: «А у неё родинка в виде сердца — знаете где? Не перепутаешь! Каков был скандалище! Когда слушали дело о разводе — билеты продавали, по десятке за штуку!» В купе дипломатов еле слышно беседовали: я слышал шелест тихих голосов, но отдельные слова было не разобрать. Всё было мирно. Коридор освещали четыре рожка, их отражения качались в чёрных окнах — и я вдруг почувствовал дикий цепенящий ужас, ползущий из этой черноты.

Эти взгляды безглазых лиц.

Барн прижался ко мне плечом, шепнул: «Глядят, как в Медвежьем Овраге, да, ваш-бродь? Небось, в Перелесье въехали…» — и показал нож.

— Они не в вагоне, — сказал я. — Они снаружи, вокруг. Не торопись.

— А ну как проберутся? — спросил Барн, заглядывая мне в лицо. — Пугнём их, а, ваш-бродь?

— Побереги руки, братец, — сказал я, прислушиваясь. — Это отвратительно, это всегда отвратительно, но пока безопасно. Их держат печати Валора.

Барн выдохнул.

— А! Тогда конечно…

В купе, где только что пели, кто-то истерически рыдал и бубнил про «дерьмо, дерьмо поганое». Из купе газетёров выскочил Ликстон — чуть не сбил меня с ног.

— Уф! — выдохнул он. — Слава Богу, вы тут, мессир Клай.

— Ты что? — спросил я.

Ликстон смутился, отвёл взгляд — и я заметил, что его мелко потряхивает, как от холода.

— Не знаю, — сказал он в сторону. — Очень не по себе как-то… — но не выдержал и взглянул на меня. Лицо белое, зрачки — как блюдца. — Мессир Клай, а можно я у вас посижу? Дурь какая-то в голову лезет, не отделаться…

Но именно в эту минуту меня начало отпускать — Дар, вставший столбом огня, потихоньку спадался, превращаясь в тихое тепло. Более того: я почувствовал, как отпустило и Барна — он вздохнул и чуть отодвинулся.

— Что ты всполошился, успокойся, — сказал я Ликстону самым дружеским тоном. — Иди отдыхай. Попробуй уснуть. Мы просто, похоже, пересекли границу Перелесья… а тут, в лесах, ещё много всякой дряни. Но в вагон никто не пролезет, мы следим.

— А у меня что, Дар? — спросил Ликстон с надеждой. — Раз я почувствовал?

— Да нет, — сказал я. — Этих все чувствуют. Они как раз на простецов и натасканы. Но ничего дурного сделать не смогут. Видишь — напугали и сгинули, стоило только на них цыкнуть. Иди-иди, всё в порядке.

Ликстон уже сделал движение назад — но тут из купе дипломатов высунулся Дриз.

— О, вы здесь, мессир Клай…

— Так, — сказал я. — Успокойте всех, мессир. Мы в Перелесье, вы дома, все радуются. Оно, вот это, что вы почувствовали, сюда не с неба свалилось — это ваше же собственное, перелесское, тайное оружие. Что ж вы так переполошились-то все? Может, они и не тронут перелесцев, верно?

Барн за моим плечом хихикнул, но Дриз юмора ситуации не оценил. Зыркнул злобно и капризно — и на Барна, и на меня, и на Ликстона заодно — и спросил таким тоном, каким в номерах у коридорного справляются, нельзя ли получить комнату без клопов:

— И что же, вот это теперь всю ночь будет… дёргать?

— Как повезёт, — сказал я. — Почём я знаю. Вагон под контролем, сюда не доберутся, а вот вокруг колобродить могут, их там ничто не сдерживает. Попробуйте молиться, многим помогает.

— Вы шутите⁈ — взвился Дриз.

И тут вышел Вэгс.

Я уже ждал новой порции возмущения, негодования и претензий, но он вдруг сказал как-то даже сердечно:

— Мы все вам признательны, мессир Клай. Это ведь была атака?

— Ну что вы, — сказал я, — какая атака… так, полюбопытствовали, нельзя ли войти. И смылись.

— Они не понимают, что это перелесский поезд? — спросил Вэгс упавшим голосом.

— Откуда я знаю? — сказал я. — Думаете, я это с ними обсуждал? Но если хотите знать моё мнение, то им всё равно. Их никто не контролирует, их бросили, а жрать, как говорится, что-то надо. Они никому не присягали. Кто из живых подвернётся — тот и ужин.

— Так было и на фронте? — тихо спросил Вэгс.

— Нет, что вы. На фронте было совсем не так, да, Барн? — сказал я. — На фронте их посылали на цель. Они шли стаями, волна за волной, а за ними жруны обычно. Их было так много, что они массой проламывали защиту… в общем, не так. Неважно.

Дризу было очень неприятно это слушать и отчаянно хотелось свалить. Вэгс беспомощно взглянул на меня и чуть пожал плечами, руки развёл, будто хотел начать объяснять,