Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

двигались быстро, чётко, без колебаний — не позволить страху, не позволить сомнению. Он видел, как медсёстры следили за ним напряжённо, даже дыхание задержав, видел, как один из молодых хирургов замер у стены, не отрывая взгляда, ожидая, надеясь, не веря.

Лезвие скальпеля прошло по воспалённой ткани ровно, уверенно, и вдруг — словно прокололась завязка, словно прорвался нарыв не только в теле пациента, но и во всей этой проклятой ситуации. Вспыхнуло мгновение, когда рана открылась, когда гной хлынул наружу, когда плоть словно отдала из себя всю накопившуюся боль, всю отраву, которая медленно, незаметно убивала её изнутри.

Мирослав молчал. Он только работал.

Раствор фурацилина стекал по его пальцам, каплями падал на простыни, оставляя на белой ткани грязноватые разводы, размывая границы между стерильностью и реальностью.

Кто-то вздохнул. Кто-то вытер лоб, оставив на коже липкий след от перчатки.

Омега зашевелился. Слабый, но всё же глубокий вдох — первый после долгих минут борьбы. Казалось, что его тело наконец признало жизнь внутри себя, приняло, решило не сдаваться.

— Дренаж. — Голос Мирослава был тих, но в этой тишине его услышали все.

Ассистенты молча передавали инструменты, работая слаженно, быстро. Каждый знал своё место, свою роль, но всё же они ждали его слов, его решений, они смотрели на него, как смотрят на того, кто способен спасти, кто не сомневается.

Карпов молчал.

Мирослав чувствовал на себе его взгляд, холодный, оценивающий, но не поднимал глаз.

«Я успел. Но что, если бы я не пришёл вовремя?».

И этот вопрос — жгучий, въедливый, оставался где-то в глубине, в самой сердцевине его мыслей, будто давняя, плохо зажившая рана.

* * *

Коридор встретил их удушливым запахом антисептиков и едва уловимой сыростью стен, впитавших в себя столько боли, страха, надежды и безнадёжности, что теперь они, казалось, дышали этим скопившимся за долгие годы отчаянием. Свет ламп бросал тусклые блики на линолеум, отражая в нём их бледные лица, усталые, но полные чего-то напряжённого, непроизнесённого, будто запертого внутри и не имеющего выхода.

Мирослав шагнул первым, чувствуя, как халат липнет к спине, но даже эта неприятная влажность не могла заглушить огня, что полыхал в нём — не бушующим пламенем, но тихим, жарким, выжигающим всё вокруг, сжигающим сомнения. Он не мог молчать. Не сейчас. Не после того, как этот человек — нет, не просто врач, не просто старший коллега, а именно Карпов, со своей вечной полуулыбкой, со своей ледяной самоуверенностью, со своими методами, которые, если их можно было так назвать, принадлежали давно умершей, но ещё не похороненной эпохе, — чуть было не погубил пациента.

— Ты чуть не погубил его. — Мирослав не повышал голоса, но слова его прозвучали так, будто резанули воздух.

Карпов не ответил сразу. Он словно смаковал паузу, наслаждался этим мгновением, этим невидимым поединком, который они вели уже не первый раз, но который, чувствовал Мирослав, теперь выходил за границы профессионального спора. Он не спешил, медленно достал из кармана халата пачку папирос, привычно ударил ею о ладонь, вынул одну, зажал губами. Только тогда, когда он чиркнул спичкой, давая огню вспыхнуть на мгновение в полутьме коридора, только тогда он наконец заговорил, выпустив дым в сторону, как если бы это был не дым, а само его равнодушие.

— Не преувеличивай. Я делал всё, как положено.

Как положено. Эти два слова, эти два простых, ничего не значащих звука — они вспыхнули в сознании Мирослава, как искры, ударившие в сухую траву.

— Как положено? — он усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли веселья. — Как положено по твоей методике из прошлого века? Как положено тем, кто считает, что пациенты — это просто тела, а не живые люди? Как положено тем, кто закрывает глаза, потому что боится посмотреть вперёд?

Карпов молчал. Он просто смотрел. Смотрел, не отводя взгляда, как хищник, который терпеливо ждёт момента, чтобы сомкнуть зубы.

— Удивительно, — наконец сказал он, медленно, тихо, так, что в этом не было ни агрессии, ни раздражения, но было что-то, от чего у Мирослава внутри сжалось всё. — Удивительно, что ты всё ещё думаешь, что здесь можно что-то изменить.

Только теперь он усмехнулся по-настоящему. Не криво, не со злобой, но спокойно, даже с оттенком лёгкой насмешки, как человек, который много лет назад осознал, что мир не изменится, и теперь с любопытством наблюдает за теми, кто ещё верит в перемены.

И в этот момент Мирослав понял — это не было предупреждением. Это не была даже угроза.

Это было констатацией факта.

«Здесь нельзя ничего изменить».

Не потому, что не хватало знаний. Не потому, что не хватало инструментов или оборудования.

А потому, что здесь система — нечто большее, чем один врач, чем одна клиника. Потому что эта система впитывает в себя новых людей, подстраивает их под себя, пережёвывает их стремления и выплёвывает назад уже безличными, покорными, идущими в ногу. Потому что здесь выживает только тот, кто либо принимает её, либо становится настолько незаменимым, что его просто не могут сломать.

Карпов знал это.

Он жил этим.

А Мирослав?

Он смотрел в эти уверенные глаза, в этот спокойный, почти ленивый взгляд, и знал: это не просто профессиональная вражда.

Это была война.

И если он замедлится, если он не будет бдительным, если он даст Карпову шанс — в следующий раз пациент может не выжить.

И, возможно, это будет даже не случайность.

«Если я промедлю, следующий пациент может не выжить».

Он молча кивнул, развернулся и пошёл по коридору, чувствуя на себе взгляд Карпова, тяжёлый, пристальный, словно тот уже предвидел, как эта война закончится.

* * *

Коридоры больницы в этот час казались бесконечными, как шахматные клетки, выложенные стерильным светом ламп. Всё было погружено в привычное, почти механическое движение — негромкие голоса, шелест бумаги, редкие звонкие шаги дежурных врачей. Но стоило прислушаться, и за этим внешним порядком можно было уловить что-то ещё — невидимое напряжение, едва ощутимый ток недосказанности, будто воздух сам подсказывал: здесь происходит нечто большее, чем просто работа.

Мирослав шёл быстро, целеустремлённо, не позволяя себе лишних мыслей. В груди ещё билось постоперационное напряжение, в висках звучали голоса — эхом, рваными фразами:

«Обычное