Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Но Мирослав видел.

Карпов тоже видел.

Это был маленький треск, едва заметная микроскопическая трещина в ровной, натянутой маске авторитета, которую тот строил годами.

Карпов медленно, медленно улыбнулся.

— Конечно, конечно. Мы подождём.

Голос его был мягок, даже вкрадчив. Но что-то в этой мягкости напоминало шелест стали, проведённой по коже.

— Но не слишком долго, товарищ Миргородский.

И вот теперь, теперь уже всё зависело от того, как ответит Мирослав.

Он чувствовал этот взгляд.

Густой, липкий, холодный.

Карпов не напирал. Не требовал.

Он делал хуже.

Он давал понять.

«Ты думаешь, что выиграл этот раунд? Но в шахматах всегда есть следующий ход».

Коридор снова наполнился жизнью. Врачи, до этого затаившиеся в наблюдении, будто решили, что теперь можно двигаться, говорить, жить.

Кто-то отвернулся, кто-то поспешил в палаты.

Кто-то продолжил наблюдать, но уже исподтишка.

Мирослав же продолжал держать папку, как будто она была щитом.

Он не улыбнулся, не изменился в лице, не позволил себе ни малейшей слабости.

Но внутри что-то закололо.

«Карпов собирает компромат. Но я не дам ему шанса уничтожить всё, над чем я работаю».

Да, Карпов ждал.

Ждал ошибки.

Ждал, когда кто-то оступится.

И, может быть, в этот момент он уже знал, что этот кто-то будет не Мирослав.

Но кто-то другой.

И этого другого он найдёт.

Мирослав медленно вернулся в свой кабинет. Дверь за спиной закрылась, отрезая его от приглушённых голосов в коридоре, от Карпова, от этих испытующих взглядов, от всего.

Только теперь, оказавшись один, он позволил себе выдохнуть.

Руки привычно потянулись к кипе документов на столе. Бесчисленные отчёты, истории болезней, сводки по внедрённым методам — всё это было его защитой, его оружием. Бумага не лгала. Бумага, в отличие от людей, говорила только то, что в неё вложили.

Но сейчас ему казалось, что даже она осуждает.

Пальцы скользнули по пожелтевшему углу одной из папок, задержались. Он смотрел на отчёты, но видел не их.

Карпов не остановится.

Это было ясно как день.

Он не отступит, не забудет, не согласится. В его мире не было компромиссов, только жёсткие линии, только правила, только порядок, который он защищал так, словно он ему принадлежал.

И теперь эта война только начиналась.

Мирослав сжал пальцы, едва заметно постучал костяшками по столу. Где-то внутри поднималась знакомая тревога — но не страх.

Нет.

Это было чувство предчувствия.

Это было понимание, что он вступил в долгую игру, где ставка — его

работа, его пациенты, его будущее.

Где ошибка — это не просто ошибка, но возможность, которой воспользуется Карпов.

Мирослав провёл ладонью по лицу, сжал глаза на мгновение, словно надеясь стереть усталость, но внутри уже звучал этот голос.

«Это только начало. Если я хочу доказать свою правоту, мне нужно не только внедрять реформы, но и уметь защищать их. В следующий раз я должен быть готов».

И он будет. Вэтот раз он не допустит удара в спину.

Глава 80

Тени сомнений

* * *

Мирослав шел медленно, почти волоча ноги по узкому коридору общежития, где стены давно напитались сыростью, а деревянный пол скрипел под каждым шагом. Слабый свет ламп с мутными плафонами бросал тусклые пятна на облупившуюся краску, но даже он не мог скрыть следов времени: где-то на стенах темнели разводы от неудачно замазанной плесени, в углу у лестницы кто-то давно оставил пустую бутылку из-под лекарства, и она так и стояла там, будто памятник вечной усталости всех, кто здесь жил.

Запахи — вязкие, густые — цеплялись за одежду: кипячёное молоко, мыло с примесью карболки, капустный отвар, который, казалось, был единственным неизменным атрибутом здешней кухни. Мирослав провёл ладонью по лицу, пытаясь прогнать нарастающую головную боль, но лишь ощутил, насколько напряжены его скулы. В кармане брюк шуршали сложенные вчетверо записи — дневные осмотры пациентов. Он уже знал их наизусть, знал каждую фамилию, каждое заболевание, каждую жалобу, которая сегодня звучала в больничных стенах. И всё же он держал эти листки, словно они могли дать ему какую-то ещё не открытую истину, некий скрытый смысл, которого он пока не замечал.

Он остановился перед дверью своей комнаты, прислонился лбом к холодной поверхности. Как давно он позволял себе просто выключить мысли? Дать голове отдохнуть, забыться, хотя бы на несколько часов? Но ведь он знал: это невозможно. Усталость, сжавшаяся внутри, не отпускала — она была как затянувшаяся болезнь, которая не убивает сразу, но постепенно разрушает изнутри. Не физическая боль, не переутомление — нет, это было что-то иное, что-то большее, глубокое, подспудное, как постоянный гул в сознании, не дающий возможности расслабиться даже на секунду.

«Сутки, двое — и всё повторится снова. Новые пациенты, новые осложнения, новые вопросы. Но что-то же должно измениться? Когда начнётся та точка отсчёта, после которой станет легче? Или легче не будет никогда?».

Этот вопрос возвращался снова и снова, как вечная тень. Он мог заниматься чем угодно — выписывать рецепты, проводить операции, разговаривать с пациентами — но он всё равно слышал его, чувствовал его холодное дыхание на затылке. Карпов не остановится. Он будет искать слабое место, будет ждать момента, когда Мирослав оступится. И даже если он не оступится — его подтолкнут.

Мирослав разжал пальцы, и бумага в кармане чуть слышно зашелестела. Вдалеке, за тонкими стенами общежития, кто-то громко рассмеялся, хлопнула дверь, потом раздался чей-то приглушённый голос. Жизнь шла своим чередом. Она никогда не стояла на месте. А он? Он был частью этого течения, частью механизма, который мог сломаться в любой момент, стоило только чуть-чуть дать слабину.

Он глубоко вдохнул, открыл дверь.

Сегодня он ещё должен был поужинать. Завтра начнётся новый день. И он должен быть к нему готов.

Мирослав толкнул тяжёлую дверь столовой, и в лицо ударил привычный запах тушёной картошки, переваренного чая и чего-то жареного, несвежего, застоявшегося в воздухе, словно тени вчерашних ужинов и позавчерашних разговоров. Комната была небольшой, длинные деревянные столы с истёртыми, занозистыми скамьями стояли плотно друг к другу, создавая тесноту, в которой каждый был вынужден слышать чужие разговоры, даже если не хотел. Свет от одинокой лампы под потолком