Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— и смысл может исказиться до неузнаваемости. Что даже если в этих словах ещё нет обвинений, нет сомнений, нет реальной угрозы — их можно вложить туда.

«Они боятся. Каждый из них что-то слышал, кто-то что-то читал между строк газет, кто-то уловил обрывки разговора в больничных коридорах. Но никто не скажет это вслух».

Он медленно поднёс к губам чай, сделал глоток, но он был уже холодный, безвкусный, как бумага.

«Те, кто молчат, не всегда самые лояльные. Те, кто говорят, не всегда самые смелые. Они просто пытаются выжить».

И он должен был сделать то же самое.

Николай наклоняется чуть ближе, словно между ними внезапно возникло невидимое пространство, которое можно пересечь только тенью голоса. Он опирается локтем на стол, его пальцы неторопливо скользят по краю тарелки, будто бы этот жест помогает ему скрыть напряжение. В его глазах — тот особенный блеск, что бывает у человека, который собирается сказать нечто важное, но ещё не решил, стоит ли говорить.

— Если запретят, — его голос — едва слышный, глухой, будто приглушённый ватой, — что будешь делать?

Слова падают тяжело, будто у каждого есть свой вес, свой металлический оттенок, который невозможно не услышать.

Мирослав не сразу отвечает. Он смотрит в чай, в его холодную поверхность, в безмолвный мрак отражения. Потом медленно пожимает плечами, как если бы этот вопрос не имел для него никакого значения.

— Что все. Работать.

Говорит он спокойно, ровно, даже лениво. Как будто бы этот вопрос не задевал в нём ничего, не будил тревог, не оставлял следов. Как будто ему безразлично, запретят или не запретят, изменят или не изменят.

Андреев, тот, что весь вечер осторожно взвешивал слова, теперь кивает, снова разламывая хлеб пальцами, с таким видом, будто это сейчас самое важное дело на свете.

— Так и надо, — говорит он нарочито буднично. — Работать. И думать о больных, а не о том, что пишут в газетах.

Он даже не смотрит на них. Будто говорит сам с собой. Будто это не обсуждение, а констатация факта.

И в этот момент Мирослав понимает: разговор окончен.

Не потому, что в нём исчерпались темы. Не потому, что они договорились или нашли ответы. Просто они все уже знали, что именно следовало сказать, как именно следовало закончить эту беседу. В их мире не было места для искренних признаний, для голосов, полных тревоги. Они могли говорить вполголоса, могли шутить, могли ссориться, но всегда оставлять за этими разговорами пространство молчания, в которое не следовало заглядывать.

Все сделали вид, что ничего не обсуждали. Все сделали вид, что это был просто ужин, просто разговор о том, что еда в столовой могла бы быть лучше, что работа есть работа, что в газетах всегда что-то пишут.

Но каждый унесёт с собой мысли об этом.

«Никто не скажет, что боится. Никто не признает, что ему тревожно. Но тревога — это запах в воздухе, его невозможно не чувствовать».

И Мирослав тоже чувствует его. Как привкус железа во рту. Как холодную каплю пота на затылке. Как усталость, которая не проходит даже после сна.

Мирослав доедает ужин медленно, неторопливо, механически. Вилкой поддевает остатки размякшей котлеты, затем откладывает прибор и какое-то время просто сидит, слушая, как беседа за столом постепенно уходит в привычное русло. Сначала — осторожно, словно пробуя, можно ли теперь говорить о другом, а затем всё смелее, всё естественнее, будто бы недавние слова, шепот, взгляды — всё это никогда и не происходило.

— Я тебе говорю, Климов достал отличные зонды, немецкие! — оживлённо говорит один из хирургов, размахивая вилкой так, что капли бульона падают на скатерть. — Осталось только выяснить, у кого он их «взял».

— Лучше бы нам ещё нормальные бормашины выбили, — тяжело вздыхает кто-то из терапевтов. — Я уже проклял всё на свете, пока работаю на этой дребезжащей рухляди.

— Не жалуйся, — лениво бросает Николай, ковыряясь в хлебе. — Хоть не проспал, как Гришин.

— А что Гришин? — кто-то вскидывает голову.

— Проспал ночное дежурство, — усмехается Николай. — Ефим Степанович искал его по всей больнице, а он в ординаторской на кушетке храпел.

— Не повезло, — смеётся хирург. — Теперь его точно на месяц на самые паршивые смены поставят.

— А вот Трофимов — молодец, — кивает Андреев, отставляя чашку. — Сказали, что он выбил нам новую партию медикаментов.

— Добытчик, — лениво замечает Николай.

Разговор льётся неспешно, мягко, будто бы никто уже не помнит, о чём говорили всего несколько минут назад. Как будто все невысказанные тревоги и сомнения исчезли, растворились в обычных бытовых мелочах: в зубных инструментах, ночных дежурствах, новых медикаментах. Всё то, что на самом деле определяет их жизнь куда больше, чем высокие слова о судьбе страны, о приказах из Москвы, о переменах, которых никто не хочет, но которых никто не может избежать.

Мирослав отодвигает стул, встаёт.

Они замечают это, но никто ничего не говорит, никто не удерживает, никто не задерживает взгляд дольше, чем нужно. И это — лучший знак. Потому что сегодня он не чужой. Сегодня он не враг, не реформатор, не человек, чьи слова нужно ловить и переворачивать. Сегодня он — просто ещё один врач, уставший после смены, просто коллега, который ужинает за общим столом и слушает разговоры о бормашинах и медикаментах.

Он молча забирает тарелку, ставит её на поднос и идёт к выходу.

И только в дверях, когда шум голосов за спиной уже начинает глохнуть, он вдруг понимает: напряжение осталось. Оно не исчезло. Оно просто отступило ненадолго, как вода во время отлива.

«Я всё ещё не свой. Но сегодня меня хотя бы не пытались съесть».

Коридор встретил его полутемнотой, затхлым воздухом, тяжёлым, как в подвале, где давно никто не открывал окна. Мирослав медленно шёл вдоль стены, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в груди глухим отзвуком, словно внутри него пустая комната, в которой кто-то только что хлопнул дверью. Под ногами поскрипывал паркет, старый, как само это общежитие, пропитавшийся годами шагов, шёпотов, спешки, затяжных ночных дежурств и ленивых рассветов.

Где-то впереди хлопнула дверь, раздался голос — усталый, негромкий, приглушённый. Кто-то в соседней комнате