Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

на одном из листков, пальцы слегка постучали по полям, будто инстинктивно проверяя, на месте ли границы, нет ли там чего-то постороннего, чего-то, что он упустил. Он ощущал пульсирующую злость — тихую, но живую, растущую в темноте сознания, от которой нельзя было избавиться.

«Карпов не оставит меня в покое».

Это было уже не предположение.

Это было факт.

Он медленно выдохнул, наклонился вперёд, сложил карты в ровную стопку, точно выстраивая позиции на шахматной доске.

Он закроет эту брешь.

Он не даст себя подставить.

«Но теперь я знаю его тактику. И я буду готов».

Папка с медицинскими записями захлопнулась с сухим, почти резким щелчком.

За окном темнело.

Буря была уже не в воздухе.

Она была внутри.

Глава 82

Разговор о запрете

* * *

Ординаторская тонула в полумраке, серые сумерки лениво стекали по стеклу, оставляя на нём размазанные, нечеткие отблески электрического света. Воздух был густым, тяжёлым, наполненным тягучей смесью — табак, чай, влажная бумага, немного спирта. Здесь пахло усталостью, разговорами, которые никогда не прекращались, только сменяли друг друга, новыми, но по сути всё теми же.

В центре комнаты длинный стол, накрытый газетами, медицинскими записями, пустыми стаканами. Бумага потемнела от чужих рук, в некоторых местах края смяты, будто кто-то злился, сжимал её, прежде чем отпустить. В одной из газет чёрным жирным шрифтом выведены заголовки, но Мирослав не читает — он не хочет знать, что там написано, но и не может не знать.

Он сидит чуть в стороне. В этом есть определённая тактика — не слишком далеко, чтобы выглядеть отчуждённым, но и не слишком близко, чтобы его воспринимали как часть беседы. Он делает вид, что слушает рассеянно, лениво, будто это только фон, но в действительности каждое слово цепляет его ухо, каждое движение ловится краем взгляда.

Разговор пока никуда не идёт, течёт медленно, бесформенно, как всегда в такие минуты. Но в воздухе уже есть что-то другое. Тонкая, почти неощутимая напряжённость, словно невидимая рука держит нити, натягивает их понемногу, проверяя, кто дёрнется первым.

В углу Карпов откидывается на спинку стула, его руки скрещены на груди. Глаза его блестят в полумраке, но сам он молчит. Мирослав знает этот молчаливый взгляд. Это молчание, которое говорит.

Лампа потрескивает. Свет дергается, бросая резкие, искажённые тени на стены.

На секунду Мирославу кажется, что тени в комнате движутся медленнее, чем люди.

Чай был горячим, обжигающе крепким, горьким, с той особой терпкостью, которую оставляет заварка, слишком долго стоявшая в чайнике. Мирослав сделал глоток, но не почувствовал облегчения — наоборот, будто внутри всё стало ещё суше, будто горло стало ещё уже, будто этот чай не разгонял тяжесть в груди, а только давал ей осесть плотнее.

Он повертел стакан в пальцах. Толстое стекло было тёплым, даже немного липким — может, от пара, а может, от того, что его держали сотни рук до него. Пальцы невольно сжались, чуть сильнее, чем надо, — и вот уже стекло скрипнуло, точно предупреждая, чтобы он не давил, чтобы держал себя в руках.

На кончиках пальцев — пыль типографской краски. Мирослав механически провёл подушечками по ладони, оставляя на коже серые следы. Как будто что-то вытереть хотел, но не мог. Газеты лежали в беспорядке, в нескольких местах измяты, и он знал — их не просто читали, их вжимали в столешницу, комкали в злости, потом разглаживали, словно пытались убрать следы раздражения, но не смогли.

В комнате было тепло, но откуда-то тянуло холодом. Он не мог сказать, где именно был этот источник. То ли от окна, за которым быстро густели сумерки, то ли от двери, чуть приоткрытой в коридор, откуда сквозняк мог бы ползти тонкой, незаметной нитью, проникая в самую суть.

А может, это был не сквозняк.

А может, это было что-то другое.

Потому что внутри у него тоже тянуло холодом.

Газеты лежали на столе в беспорядке, но этот беспорядок был обманчив. Листки были разложены так, как раскладывают карты перед игрой — будто кто-то, взяв одну, отбросил её в сторону, но не случайно, а с намерением, чтобы другой заметил, чтобы взгляд непременно зацепился, чтобы мысль, даже случайная, даже ненужная, всё равно осталась в голове.

И Мирослав заметил.

Одна из газет, развернутая поверх остальных, словно небрежно оставленная, на самом деле лежала слишком ровно. Чёрные буквы заголовка кричали с первой страницы, но он не хотел их читать, даже не позволял себе опустить глаза. Он знал, о чём там написано. Знал, что можно бы взять её, свернуть в трубку, переложить, закрыть, но тогда это выглядело бы так, будто он пытается скрыться, будто старается не видеть, будто избегает.

А избегать было нельзя.

Лампа над столом мигала, едва слышно потрескивала, будто свет сам по себе был неустойчив, будто сомневался, стоит ли разгонять этот полумрак. В её колебаниях тени прыгали по стенам, резкими мазками дробились, менялись. В какой-то момент он поймал себя на том, что одна из них слишком длинная. Неестественно растянутая, не соответствующая телу, которому принадлежала.

Он моргнул.

Тень осталась.

На секунду ему показалось, что она продолжает двигаться, даже когда в комнате никто не шевелится.

Но он не мог смотреть туда дольше.

Его взгляд сам скользнул выше — на стену, где висел портрет.

Ровный, строгий, один из тех, что встречались в каждом кабинете, на каждом заводе, в каждом классе, один и тот же, до оскомины знакомый. Глаза вождя смотрели прямо вперёд, как всегда.

Но сегодня…

Сегодня ему казалось, что взгляд смещён.

Что он чуть в сторону.

Что он смотрит прямо на него.

И Мирослав не мог сказать, показалось ли ему это, или действительно было так.

Мирослав сидел, выдерживая позу, будто ненароком отстранённую, равнодушную. Он слушал рассеянно, лениво, чуть склонив голову в сторону, как человек, которому всё происходящее — просто фон, просто шум, просто разговор, который он мог бы и не слышать.

Но он слышал.

И в этом был главный обман.

Воздух в комнате был тяжёлым, но не от табака и чая, не от пыли старых газет и влажности закипающего кипятка. В нём уже копилось напряжение, ещё не высказанное, ещё