Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

пытался быть спокойным, пытался сохранить равновесие. Но что-то внутри не отпускало его, что-то тяжёлое и холодное, что давило на грудь, заставляя сердце биться чуть быстрее. Он не мог позволить себе реакцию, не мог показать, что это его задевает. Он не мог позволить себе сдаться.

Он опустил взгляд. Читал газету, не видя её, делая вид, что слова на страницах, лица на фотографиях, любые детали вокруг, кроме Карпова, который не отрывал от него глаз, — всё это не имеет значения. Сохраняй дистанцию, думал он. Сохраняй дистанцию.

Но внутри пальцы уже сжимаются в кулак. Ладонь стремится выдавить кровь, сжать всё до боли, чтобы не дать этому напряжению вырваться наружу. Он ощущал каждую клеточку, как она стягивается, как мышцы напрягаются, как сжимается его собственное тело. Это был инстинкт. Тот самый, который ещё не стерся, не ушёл — инстинкт подчинённого.

«Теперь я знаю точно. Это не просто закон. Это не просто политика».

Он почувствовал это в каждом слове Карпова, в каждом его взгляде, в каждой паузе, которую он создавал. Это не было случайностью. Это было намёком, который не требовал слов.

Это было предупреждение.

И оно не было простым. Он не мог этого не понять. Карпов, наверное, думал, что он остаётся незаметным. Но Мирослав знал. Всё, что сейчас происходило, всё, что происходило с ним и вокруг — это уже не разговор о законе, не о политике. Это о власти.

Это было о контроле. О том, кто может быть сильнее, кто может сдвинуть другого, кто в итоге останется наверху.

Мирослав не был готов к этому. Но он не мог отступить.

Мирослав вдруг понял, что они думают. Это осознание вошло в него как тяжёлый, неизбежный удар, как тот момент, когда сливающаяся тьма вдруг становится не только видимой, но ощутимой на коже.

Они уверены, что он не сможет избежать своей судьбы. Они уверены, что его путь давно предрешён. Словно всё было уже записано — не в книгах и не в законах, а в самой тканевой ткани реальности, в отношениях, которые существуют лишь потому, что кто-то предположил, что так будет.

Они считают, что однажды, независимо от его желания, он будет поставлен перед фактом, что всё решено за него, что это не его выбор, не его борьба, а поступь времени, неумолимо движущая его к точке, от которой не отойти.

Они ждут. Ожидают, что он сломается, что он сдастся, что его воля, наконец, поддастся их силе. Ожидают, что он попробует бороться, но в конце концов поймёт, что никто не выигрывает, никто не может победить, потому что они уже всё решили за него.

И в этот момент, как если бы смотрящий в зеркало увидел собственное отражение, которое несло в себе чужие очертания, Мирослав понял, что не может позволить им решать за него.

Это было не просто противостояние. Это было что-то большее — борьба за свободу выбора, за право самому определять, кто он, кто он будет, что станет с ним, а не с тем, что ему навязано.

«Но я не позволю им решать за меня».

Он не мог позволить.

Он не мог сдаться. Даже если мир вокруг не оставляет ему выхода, он не будет двигаться туда, куда его толкают. Он будет искать, он будет бороться, он будет выживать, потому что его жизнь — его, а не чья-то чужая.

Мирослав почувствовал, как что-то в нём сжалось. Это было не болью, не страхом, а чем-то гораздо более мощным — сознанием, что теперь он не один, что он уже в игре, в борьбе, что он сам — этот выбор.

Мирослав делает последний глоток чая, не торопясь, словно тянет момент, будто этот простой, обыденный жест способен оттянуть всё, что должно было случиться. Чай был горячим, но теперь он казался горьким. Возможно, это не чай был таким, а просто осознание того, что нужно продолжать, несмотря ни на что. Он медленно ставит стакан на стол, как будто на этом жесте лежала вся тяжесть недавнего разговора. Все слова, все взгляды, вся атмосфера этой комнаты.

Он поднимается. Движение плавное, без спешки, но в нём уже есть что-то решительное, что-то, что говорит о конце, не озвученном вслух, о неизбежности, которая теперь не отпустит его.

Карпов не сводит с него взгляда, его глаза по-прежнему пронизывают, но Мирослав, словно намеренно, не даёт ему этой победы. Он не делает ни одного лишнего движения, не бросает взгляда в ответ, не пытается оценить, как они его смотрят.

Он просто выходит.

В коридоре воздух немного свежее, но это ощущение странного облегчения быстро уходит, словно его кто-то выталкивает обратно в ту самую атмосферу, что только что оставил за дверью.

И тогда, как только дверь закрывается за ним, его глаза снова невольно ищут чужие, а его мысли отражаются в этих взглядах, как в стекле, которое он не может протереть.

«Я всё понял. Но теперь вопрос — что делать дальше?».

И этот вопрос не оставляет его.

Глава 83

Столкновение с советской реальностью

* * *

Очередь тянулась медленно, вязко, как кисель, и казалось, что сама земля под ногами Мирослава пропитана этой неизменной инерцией, в которой застыли и люди, и воздух, и даже пыль на полках. В магазине было душно, пахло чем-то кислым, сладковато-гнилостным, будто в этом воздухе оседали все мысли тех, кто здесь когда-либо стоял.

Он устало переступил с ноги на ногу, ощутил, как халат тянет плечи вниз, как будто не ткань, а груз всей советской системы навалился на него, требуя терпения, дисциплины, покорности. Он ненавидел этот халат сейчас, потому что именно он делал его ещё более заметным, чем хотелось бы. Люди оглядывались, смотрели украдкой, кто-то косился на него со скрытым недовольством.

«Ну, конечно, врач. Ему и в очереди легче, небось, его и без талона обслужат», — наверняка кто-то уже думал так, и это раздражало ещё больше.

Но самое раздражающее — это сама необходимость здесь стоять. Это ощущение застрявшего времени, будто каждый шаг вперёд в этой очереди был не движением, а актом подчинения.

«Зачем я здесь? Я не должен был оказаться в очереди. Я не должен стоять рядом с этими людьми. Я умный человек. Врачи,