Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

«Опять политика. Куда от неё денешься? Лучше молчать».

Молчащий всегда самый видимый.

Он это знал.

Знал, что молчание — это не отстранённость, это вызов. Это знак, что у тебя есть мнение, но ты его не говоришь, а если не говоришь, значит, оно неправильное. Значит, тебе есть что скрывать.

И сейчас он чувствовал, как его молчание становится заметнее, чем любые слова.

Газета зашуршала, когда пожилой врач, не торопясь, разгладил её на столе, словно хотел убедиться, что буквы отпечатаны необратимо, навсегда. Он прищурился, задержался на заголовке, как будто видел его впервые, но Мирослав знал — он читал его ещё утром, возможно, дважды, трижды, но только сейчас позволил себе вслух озвучить неизбежное.

— Ну, товарищи, вот и всё. Теперь официально. Запрещено. Аборт — уголовное преступление.

Глухой ропот прошёлся по комнате, но он был негромким, приглушённым, как будто даже недовольство здесь должно было звучать осторожно, без надрыва. Кто-то покивал, но быстро, слишком быстро, чтобы это значило «одобряю». Кто-то промолчал, словно этой новости и вовсе не существовало.

Мирослав почувствовал движение, почти неуловимое — несколько врачей обменялись взглядами. Эти взгляды не спрашивали, не утверждали, не возмущались — они просто искали друг друга, как ищут подтверждение тому, что это действительно происходит. Но вслух не сказал никто ничего.

Наконец, один из младших врачей осторожно кашлянул и, словно проверяя почву, пробормотал:

— Но ведь бывают случаи… Когда иначе нельзя…

Он не договорил, но все поняли.

Кто-то потёр пальцами лоб, кто-то перекатил пустой стакан по столу, будто этим движением можно было сбить с себя неловкость. Кто-то посмотрел в пол.

Карпов, который до этого сидел молча, только теперь медленно наклонился вперёд.

— Никаких «иначе». — Голос его был жёсткий, отточенный, будто этот ответ он уже произносил прежде, будто он уже знал, что вопрос будет задан. — Партия всё правильно делает. Наше дело — лечить, а не убивать нерождённых граждан.

Несколько голов согласно кивнули. Кто-то ссутулился, отводя взгляд в сторону.

Мирослав продолжал не вмешиваться, но чувствовал, как вокруг него воздух становится плотнее, тяжелее.

Он не хотел в это ввязываться.

Но его уже втянули.

Молодой врач зевнул нарочито громко, потянулся, хрустнул пальцами, будто разговор утомил его, будто всё это не касалось лично его, будто сам он был над этим шумом, над этими спорами, над этим тихим, вязким страхом, что полз по стенам, как табачный дым.

Он осмотрел комнату, скользнул взглядом по лицам, задержался на Мирославе. Всего секунда. Может, даже меньше. Но Мирослав почувствовал этот взгляд кожей, ощутил его в весе воздуха, в давлении, которое вдруг появилось на плечах, в чём-то глубже, чем просто встреча глаз.

— Ну, а кому-то повезло. Вам-то, товарищ Миргородский, на эти законы плевать.

Тон был почти беззаботным, но в нём звенела нить — тонкая, как леска, готовая натянуться до предела.

Смешки.

Короткие, неуверенные. Кто-то прикрыл рот рукой, но глаза остались настороженными.

Кто-то нервно откашлялся.

Кто-то напротив, вдруг разомкнул плечи, будто наконец-то дождался момента, когда можно дышать свободнее.

И Мирослав понял.

Этот смех был не над ним.

Он был о нём.

Карпов, всё это время молчавший, только теперь медленно наклонился вперёд.

Взгляд его был не тяжёлым, но вес имел. Голос был не громким, но тонули в нём все звуки комнаты.

— Пока что плевать.

Тишина.

Она не пришла резко, но она разлилась, как мед, растеклась по воздуху, заткнула все звуки, остановила движение.

Это не было случайным замечанием.

Мирослав знал это.

Он не мог не знать.

«Это проверка?».

«Или предупреждение?».

Карпов не убрал взгляда.

Мирослав не отвёл своего.

Но что-то уже изменилось.

Молчать — значит дать им повод говорить дальше. Значит признать, что они уже на шаг впереди, что он проглотил приманку, не заметив крючка.

А он не собирался давать им этого удовлетворения.

Мирослав медленно, почти лениво откинулся на спинку стула. В этом движении не было суеты, не было напряжения, только намеренная расслабленность, та самая, что всегда злит тех, кто привык держать контроль в своих руках.

Он вытянул ноги под столом, скользнул пальцами по стакану, не глядя на Карпова, но давая понять, что говорит именно с ним. Голос его был ровным, ленивым, с оттенком скуки, словно вся эта беседа была чем-то пустым, не стоящим его внимания.

— Ну, товарищ Карпов, раз уж вы так много говорите о детях, может, расскажете нам, почему сами без семьи?

Смешки.

Кто-то хлопнул ладонью по столу, громко, одобрительно.

Кто-то откинулся назад, ухмыляясь.

Кто-то спрятал улыбку в стакан с чаем, сделав вид, что его это не касается.

Но Карпов не смеялся.

Он не двигался.

Его лицо не дрогнуло, но глаза сузились, и Мирослав почувствовал, как напряжение в комнате изменилось.

Шум не исчез, но он уже стал другим.

Смех был, но в нём теперь звучала осторожность.

И в этот момент Мирослав понял — он сделал ход, но игру ещё не выиграл.

Карпов не отреагировал сразу.

Он не рассмеялся, не усмехнулся, не вскинул брови в притворном удивлении — ничего, что делали бы те, кто проиграл, кого поддели, кого загнали в угол.

Он только медленно повернул голову, как если бы это движение требовало осмысления, как если бы он решал, как именно ему смотреть, сколько именно времени дать себе на этот поворот, сколько секунд выдержать, прежде чем говорить.

И, наконец, улыбнулся.

Ровно. Спокойно.

Губы чуть тронулись, но глаза остались прежними.

— А вы, товарищ Миргородский, не торопитесь. У вас всё впереди.

Тишина.

Она не упала резко, она сгущалась постепенно, как если бы слова Карпова должны были впитаться в стены, в пол, в кожу тех, кто их слышал.

Кто-то замер, будто не хотел выдать реакцию.

Кто-то провёл пальцем по краю стакана, не поднимая глаз.

Кто-то поймал чужой взгляд и тут же отвернулся.

Но все услышали.

И Мирослав тоже.

«Это не просто ответ».

«Это не просто замечание».

«Это не