Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Но все теперь смотрели на него.

И Мирослав почувствовал, как воздух стал другим.

Теперь он был центром разговора.

Теперь они не просто говорили между собой.

Теперь они говорили о нём.

«Они не понимают. Они даже не могут представить, что это возможно. Для них это не просто слова — это что-то невозможное, что-то, что разрушает саму основу их восприятия. И это злит их. Или… пугает?».

Мирослав не отвёл взгляда.

Шум вокруг нарастал, но он не дал ему сбить себя.

Кто-то ворчал, кто-то посмеивался, кто-то качал головой, как будто всё это было пустой болтовнёй, странным заявлением, которое не стоит даже обсуждать.

Но Мирослав не собирался отступать.

Он подался вперёд, опираясь на стол ладонями, и голос его теперь был чётким, твёрдым, без намёка на шутку, без того лёгкого вызова, что был в его словах минуту назад.

— Человек сам должен решать, хочет он этого или нет. Никто не вправе его заставить. Никто не вправе запретить.

Тишина.

Резкая, будто кто-то перерезал все разговоры разом.

Кто-то моргнул, будто осознал, что теперь дело зашло дальше.

Кто-то сжал кулаки, но молчал.

Кто-то перевёл взгляд на Карпова.

Но Мирослав не остановился.

Он чувствовал, что должен сказать это до конца.

— Это не право альфы. Это не право системы. Это не право общества. Это мой выбор.

Он видел, как лица вокруг напряглись, как глаза вспыхнули разными эмоциями — кто-то раздражённо сузил веки, кто-то закрылся, кто-то смотрел с искренним непониманием, а кто-то с опасностью.

Но никто не остался равнодушным.

И тогда Мирослав выпрямился, скрестил руки на груди, встал твёрже.

— Если свобода в этом мире что-то значит, то она начинается именно здесь.

Карпов не ответил сразу.

Но Мирослав уже знал, что именно он будет следующим, кто заговорит.

Тишина ещё держалась, но она уже была другой.

Не напряжённая — выжидающая.

Они ждали, что он скажет дальше.

Ждали — не потому, что согласны, не потому, что хотят слушать.

А потому, что они не знали, как реагировать.

«Они привыкли, что всё решено за них. Что свобода — это только слова в газетах, только лозунги, которые кричат на митингах. Но в реальности? В реальности мы всё те же. Всё так же подчиняемся.»

Мирослав провёл ладонью по столу, словно что-то смахивал, словно пытался стереть сам воздух, пропитанный чужими взглядами.

Он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.

— Смешно. Крепостное право отменили, а мы до сих пор в рабстве.

Кто-то вздрогнул.

Кто-то перекатил язык за щекой, нахмурился, но молчал.

Но никто не перебил.

— Как нам сказали, так и должно быть. Так было всегда, так будет и дальше. Все всё решили за нас. Родился омегой — значит, подчиняйся. Альфа решил, значит, выполняй. Система решила, значит, соглашайся.

Он чувствовал, как внутри разгорается злость — не горячая, не вспышка, а холодная, обжигающая, как ледяная вода, пролившаяся за воротник.

— Говорят, что время другое. Что теперь у нас свобода, равенство. А в чём равенство? В том, что мы должны молча соглашаться, потому что иначе нас заставят?

В комнате что-то сдвинулось.

Шум не появился, но он уже чувствовал, что его слова больше не просто слова.

Это уже не был ответ, не была шутка, не была колкость.

Это был вызов.

Карпов не отвёл взгляда.

Но и он больше не улыбался.

Мирослав не замолчал бы сам.

Он чувствовал, как злость поднимается изнутри, как слова сами льются, как будто они копились слишком долго и теперь рвутся наружу.

Но его резко одёрнули.

Рука схватила его за запястье, сжала чуть сильнее, чем нужно, не просто как предупреждение, а как попытка остановить.

— Мирослав, ты что творишь⁈ — голос тихий, сдавленный, но в панике не меньше, чем в злости.

Николай сидел рядом. Друг, товарищ, тот, кто всегда был на его стороне.

Но сейчас он смотрел на него с ужасом.

Он не понимал? Или понимал слишком хорошо?

— Заткнись, ради Бога! — шёпот на грани срывов, почти дрожащий. — За тобой приедут! Ты хоть слышишь, что говоришь⁈

Мирослав резко повернулся к нему, встретился с его глазами.

И впервые за весь разговор почувствовал холод, но не внутри себя — снаружи.

«Николай боится. Он не шутит. Он говорит серьёзно. Он думает, что я уже за гранью. Что всё, что я сказал, — это не просто слова, а что-то, что может сломать мне жизнь. Он боится не за себя. За меня».

Рука Николая сжималась сильнее.

Он почти молил его остановиться.

Но было поздно.

Все уже слышали.

Все уже запомнили.

И Карпов тоже.

Разговор продолжался, но Мирослав больше не слышал его.

Голоса лились, как перегретый чай из чайника, слишком долго стоявшего на плите — звук есть, но он уже не несёт смысла, не задевает, не цепляет.

Кто-то насыпал себе ещё заварки, чайник звякнул о край стакана, кто-то двинул стул, шумно выдохнул, кто-то притворился, что обсуждает что-то постороннее, лишь бы заполнить эту паузу.

Но воздух уже был другим.

Мирослав чувствовал это каждой клеткой.

Как до дождя, когда ещё нет грозы, но небо уже висит над тобой, низкое, тяжёлое, и ты знаешь, что капли вот-вот упадут.

Карпов молчал.

Но он смотрел.

Не прямо, не пристально, не так, чтобы кто-то мог сказать, что он цепляется за Мирослава, что делает это намеренно.

Но Мирослав чувствовал, как этот взгляд скользит по комнате, лениво, без спешки, будто человек, который знает, что время работает на него.

И потом задерживается.

Чуть дольше, чем должен.

Чуть дольше, чем нужно, чтобы просто наблюдать.

«Он запомнил. Он не отмахнётся. Он не забудет».

Мирослав не отвёл глаз, но знал: всё, что он сказал, теперь уже не просто слова.

Теперь это след.

И Карпов этот след не оставит без внимания.

Мирослав не даёт себе смотреть в ответ. Это было важно — не смотреть, не дать Карпову увидеть слабость. Он