Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Перед ним стоял низкий, коренастый альфа с широкими плечами, на которых облезший воротник пальто торчал так, будто пальто было позаимствовано лет на десять раньше и уже начинало мстить за этот долг. Человек поправил шапку, небрежно оглянулся — не двигается ли очередь, но разглядел Мирослава, задержал взгляд на халате и криво ухмыльнулся.

— Что, и врачи теперь за селёдкой стоят? — сказал он не то с насмешкой, не то с искренним удивлением.

Мирослав ничего не ответил, но внутри его передёрнуло. В этом вопросе было что-то омерзительное, что-то уничижительное, что-то от тех, кто привык видеть в людях не людей, а их функции.

«Ах, ты врач? Тогда сиди в больнице, лечи. Ах, ты омега? Тогда выполняй свою функцию».

Он всё ещё молчал, но всё внутри застыло в яростной, глухой усталости, будто каждая минута в этом месте сдирала с него слой за слоем, оставляя не врача, не человека, а просто фигуру в очереди.

«Эти странные мелочи, такие простые, такие будничные, такие ужасно неудобные… Почему они меня так злят?».

Он впился взглядом в затылок впереди стоящего человека, думая, что если очередь сейчас не сдвинется, он сойдёт с ума прямо здесь.

Но очередь не двигалась.

Она никогда не двигается.

Она всегда стоит.

Как будто само советское время застыло в ней, никуда не спеша, никуда не торопясь.

Очередь двигалась медленно, как будто её скорость регулировалась не физическими законами, а каким-то высшим, глубоко советским механизмом, который определял, что люди должны страдать, должны мучительно осознавать собственное положение в этом великом, неизменном порядке вещей. Мирослав уже почти смирился, что стояние здесь — это не покупка продуктов, а ритуал, процесс очищения, насильственная медитация, где каждый получает свою порцию безысходности.

И вдруг он его увидел.

Из-за угла, как призрак, ведомый своим вечным долгом, появился уборщик. Мирослав узнал его сразу. Этот человек давно носился вокруг больницы, замечая всё, что нужно и не нужно, делая едва уловимые комментарии, наполненные скрытым, почти издевательским осуждением.

«Он не просто убирал. Он следил».

Сейчас этот человек методично двигал мокрой тряпкой по полу, но глаза его были не на полу. Нет, он глядел прямо на него, на халат, на фигуру врача, застрявшего в очереди среди прочих смертных.

Мирослав почувствовал этот взгляд раньше, чем заметил его глазами. Он был точный, острый, как игла, но без злобы — скорее, с той особой, липкой формой удовлетворения, которая бывает у людей, заметивших чужую слабость.

И вот, наконец, он заговорил.

— Вам бы, товарищ, навести порядок в своём халате. Он ведь не там, где положено. Поищите сами, если не верите.

Простые слова. Обычная фраза. Но почему же она звучит так, будто за ней стоит что-то большее?

Как если бы в этом замечании скрывалась не просто претензия, а закон мироздания.

Мирослав медленно повернул голову, посмотрел на него, медленно, чуть задумчиво, как если бы пытался рассмотреть всю философию жизни этого человека, его убеждения, страхи, радости, его проклятие быть вечным наблюдателем порядка среди хаоса.

И вот что удивительно — он действительно почувствовал раздражение.

Он не хотел раздражаться, не хотел придавать этому вес, но не мог иначе.

Как если бы сама суть этой фразы, её тон, её необходимость быть произнесённой именно сейчас, в этой очереди, в этом магазине, среди всей этой советской обречённости — как если бы всё это было специально задумано, чтобы вывести его из себя.

«Что он хочет? В чём смысл этой фразы? Это намёк? Это требование? Это просто констатация факта? Или он пытается сказать: „Ты не в своей роли, Миргородский. Ты не врач здесь, ты не выше других. Здесь все стоят. Все ждут. Все подчиняются“».

Мирослав почувствовал, как в груди медленно сжимается что-то глухое, как если бы из ниоткуда возникло ощущение, что он стоит перед глубокой бездной, перед той частью мира, которая никогда не изменится, что бы ты ни делал.

И он, медленно, с лёгким раздражением, почти устало, сдал этот ответ, который сам показался ему чужим, но нужным:

— Спасибо за напоминание. Я всё знаю.

И только потом, через секунду, он понял, что уже проиграл.

Потому что он ответил.

Он признал существование игры.

А значит, он в ней уже участвует.

Очередь дрогнула, чуть дёрнулась вперёд, но не настолько, чтобы это можно было назвать движением, а лишь настолько, чтобы создать иллюзию, будто что-то всё-таки происходит. Как будто вся эта живая масса людей, застывшая в удушающем ожидании, просто передохнула разом, вздохнула, а затем снова застыла.

Но Мирославу не дали даже этого мгновения затишья.

Уборщик снова оказался рядом, как будто выжидал этот момент, как будто знал, когда именно лучше всего подойти. Он протирал пол, но его слова целились не в грязь, а в него, в самого Мирослава, в его терпение, в его выдержку, в его способность существовать среди всех этих людей, не выходя из себя.

— Вы все одинаковые, — голос был ровным, но в нём сквозило что-то неизбежное, какая-то бытовая истина, которую этот человек считал незыблемой, как закон тяготения. — Оставляете свои вещи где попало. А потом говорите, что мы, обычные люди, виноваты. Разве можно так работать, когда не следишь за порядком?

Обычная фраза. Обычная претензия.

Но Мирославу она резанула слух, как будто этот человек говорил вовсе не о халатах, не о грязи, не о дисциплине. Как будто он говорил о самом порядке вещей, о власти, о том, что если ты не следишь за своим местом в системе, то кто-то обязательно напомнит тебе, где оно.

Мирослав почувствовал, как в нём что-то поднимается.

Какое-то тягучее раздражение, перемешанное с усталостью, не сразу заметное, но нарастающее, словно горячая вода, подкрадывающаяся к точке кипения.

Он мог бы промолчать.

Он должен был промолчать.

Но он не мог.

— Я знаю, где класть вещи, — его голос был ровным, слишком ровным, почти усталым, но в этой усталости сквозило раздражение, в нём уже не было того терпения, которое он тянул до последнего.

Он остановился на секунду, сделал вдох, как будто хотел взять себя в руки, но затем, медленно, спокойно, даже