Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

За одним из столов, лениво развалившись, сидел Николай Смирнов. Он что-то увлечённо рассказывал молодому ординатору, который смотрел на него с таким вниманием, будто слушал не человека, а книгу, раскрывающую тайны мира. Доктор Андреев — старый, недовольный, с вечным выражением тихого раздражения — резал чёрствый хлеб, сосредоточенно, методично, будто от этого зависело что-то важное. В дальнем углу два хирурга, сутулясь, спорили, но спорили осторожно, приглушённо, словно знали, что стены здесь имеют уши, а лишние слова — вес.

Мирослав задержался у входа на мгновение, чувствуя, как волна усталости прокатывается по телу, но затем сделал шаг внутрь. Ему нужен был этот ужин — не еда, а сам процесс, возможность хотя бы на несколько минут раствориться в людях, в голосах, в шуме. Не в тишине своего кабинета, где мысли всегда слишком громкие, не в коридоре больницы, где за каждым поворотом ждёт кто-то с новой проблемой, а здесь — среди таких же, как он, среди тех, кто тоже измотан, кто тоже несёт внутри себя груз, пусть даже не всегда осознаёт его тяжесть.

Николай первым заметил его и тут же с обычной своей насмешливостью бросил:

— Смотри-ка, вот и наш реформатор. Давай, Миргородский, рассказывай, как ты собираешься перевернуть советскую стоматологию?

Мирослав усмехнулся — устало, но искренне, — и, не спеша, опустился на скамью напротив.

— Сначала я переверну вот эту котлету на тарелке. А потом уже подумаю.

Несколько человек коротко рассмеялись, напряжение чуть спало, но было ли оно настоящим, этим смехом? Или просто люди цеплялись за любую возможность сбросить хотя бы каплю своей собственной внутренней тревоги?

Молодой ординатор, тот, что только что слушал Николая, наклонился ближе, с каким-то голодным интересом в глазах.

— Ну, говорят, в Европе уже всё по-другому. Там даже зубы по-другому лечат.

Андреев фыркнул, отложил нож.

— В Европе… — пробормотал он недовольно, словно это одно слово само по себе было вызовом. — Ты бы лучше думал, как у нас лечить, а не что там делают.

Тишина повисла в воздухе едва уловимо, но ощутимо, как лёгкая плёнка над поверхностью воды. Всё, что требовалось — одно неосторожное движение, и плёнка прорвётся, и разговор пойдёт в другую сторону. Мирослав это чувствовал, почти кожей. Если бы разговор зашёл дальше, если бы кто-то сказал слишком много — а здесь, в этом общежитии, любое слово могло стать слишком многим — то уже завтра, может быть, через день, но непременно в скором времени, кто-то бы повторил этот диалог кому-то ещё. И этот кто-то повторил бы его дальше. И в итоге те, кому не нужно было ничего слышать, услышали бы больше, чем требовалось.

«Разговоры об устройстве мира — это как хождение по льду. Один неосторожный шаг — и ты провалишься. Глупо думать, что кто-то здесь действительно хочет перемен. Они не хотят перемен. Они хотят знать, что у них будет завтрашний день. А перемены этому угрожают».

Мирослав осторожно взял ложку, сделал вид, что его больше волнует картошка в тарелке, чем этот разговор.

— Главное, чтобы у нас зубы не выпадали, — сказал он негромко, нейтрально, так, чтобы можно было услышать в этом и иронию, и просто шутку. — Тогда и говорить будет легче.

Николай хмыкнул, Андреев с подозрением посмотрел на него, но больше ничего не сказал. Разговор сместился, напряжение ослабло, хотя Мирослав знал — оно не ушло. Оно просто затаилось, как зверь в высокой траве.

В столовой царил полумрак, тусклый свет ламп метался по стенам, отбрасывая длинные, неестественные тени. Мирослав слышал, как кто-то в углу беззвучно размешивает ложкой остывший чай, как в дальнем конце комнаты кто-то медленно и упрямо разжёвывает кусок хлеба, как где-то совсем рядом стучит по деревянной поверхности чужая вилка. Этот стук — едва слышный, но настойчивый, ритмичный — создавал ощущение, будто что-то в этом разговоре висит на волоске.

— Я вот что скажу: не стоматологию нам менять надо, а меню в столовой, — Николай усмехнулся, откинувшись назад. — Ты видел, что сегодня было вместо супа?

Андреев сдержанно, как-то устало хмыкнул, разламывая чёрствый кусок хлеба между пальцев.

— А ты что хотел? Вся страна сейчас не жирует, — сказал он ровно, будто заранее зная, что разговор может завести куда-то не туда, но всё же не пытаясь его остановить.

Мирослав посмотрел на него — взглядом поверх ложки, которую он лениво перемешивал в чашке с чаем. В голосе Андреева не было злости, не было настоящего возмущения, скорее что-то смиренное, почти будничное. Говорил он это так, как говорят что-то неоспоримое — очевидный факт, который не требует обсуждения, потому что никто ничего изменить не сможет.

Но вдруг ординатор, тот самый молодой, который ещё недавно с блеском в глазах говорил о Европе, негромко, почти шёпотом пробормотал, едва наклонив голову:

— Говорят, что из Москвы скоро распоряжение придёт. Будут новые нормы, новые ограничения.

И в этот миг комната будто бы замерла.

Это не было тишиной в прямом смысле — ложки ещё звякали о чашки, кто-то всё так же жевал свой ужин, кто-то потянулся за хлебом, но что-то изменилось в воздухе. В разговоре. В молчаливых взглядах. Будто бы каждый, кто сидел за этими столами, уже слышал что-то подобное раньше, уже ловил в чужих голосах эти полуслова, эту неуверенность. Но говорить это вслух было нельзя.

Мирослав медленно, будто лениво поднял голову.

Андреев, до этого неторопливо ковырявшийся в своей тарелке, теперь держал ложку в воздухе, словно обдумывая, стоит ли её опускать обратно в суп. Николай, наоборот, едва заметно напрягся — уголки его губ дрогнули в усмешке, но не в настоящей, а в той, что бывает у человека, который вот-вот решит, стоит ли шутить или лучше промолчать. Двое хирургов в дальнем углу — те самые, что ещё недавно спорили — притихли, прислушиваясь.

Все делали вид, что ничего не изменилось, но каждый из них теперь подбирал слова осторожнее.

Мирослав чувствовал это напряжение так же ясно, как больной ощущает скрытую, но зреющую инфекцию в челюсти. Он знал, что такие разговоры здесь, в этом городе, в этом времени — опасны. Что стоит кому-то пересказать их кому-то другому