Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

осложнение… У пациента уже была скрытая инфекция…», — Карпов стоял там, сложив руки на груди, и улыбался так, будто вся ситуация была не более чем мелким досадным недоразумением.

«Я должен найти доказательства. Если не смогу защитить пациентов — кому тогда доверять?».

Он остановился перед дверью главного врача. Массивная, деревянная, отполированная до блеска — словно за ней скрывалось нечто неизменное, неподвластное времени. Вдох, выдох — короткий момент, когда всё внутри напряглось, прежде чем он постучал дважды и без колебаний нажал на ручку.

В кабинете было тихо.

Тусклый свет настольной лампы отбрасывал длинные тени на стол, заваленный кипами бумаг, пожелтевшими папками, с которых облупилась типографская краска. В воздухе чувствовался слабый аромат остывшего чая — жидкость в стакане потемнела, заварка осела на дне, оставляя мутную пленку.

За столом сидел Ефим Степанович. Главный врач.

Лицо его было скрыто в полумраке, но при этом казалось невероятно чётким — резкие черты, строгий взгляд, глубоко залегшие морщины на лбу, будто сама больница оставила на нём свой неизгладимый отпечаток. В пальцах он медленно поворачивал авторучку, словно взвешивая каждое слово, которое ещё не было сказано.

Мирослав вошёл, чувствуя, как тихо щёлкнул дверной замок у него за спиной.

Главврач медленно поднял глаза.

— Миргородский.

Его голос прозвучал ровно, без тени удивления, но в этом спокойствии таилось что-то большее — нечто, чего нельзя было понять с первого взгляда.

Мирослав застыл на мгновение, ловя этот взгляд, потом твёрдо шагнул к столу.

— Я пришёл обсудить случай в третьей операционной.

Ефим Степанович медленно отложил ручку в сторону, сцепил пальцы в замок. В этот момент было невозможно разобрать, о чём он думает.

— Этот случай уже разрешён, насколько мне известно.

— Разрешён? — в голосе Мирослава мелькнула горечь. — Только потому, что я оказался там вовремя.

Главврач промолчал.

На секунду показалось, что он даже не удивлён. Нет, скорее, он выглядел так, будто ждал этого разговора.

— Ты хочешь сказать, что Карпов нарушил протокол?

— Я хочу сказать, что он едва не убил пациента.

Ефим Степанович чуть склонил голову, его взгляд стал внимательнее — не гневный, не осуждающий, но проницательный, будто он изучал что-то невидимое, скрытое между строк.

— Серьёзное обвинение.

— Я знаю.

Мирослав не отводил глаз.

Тишина затянулась.

Где-то вдалеке, за закрытыми окнами, раздался приглушённый шум — может, машина, проехавшая по ночной улице, может, чей-то приглушённый голос. Мирослав чувствовал, как внутри всё напряжено до предела, будто невидимая струна готова порваться.

Ефим Степанович молча развернул на столе одну из папок, вынул из неё тонкую карточку, пробежал по ней глазами.

— Ты считаешь, что Карпов сделал это намеренно?

— Я не знаю.

Мирослав стиснул пальцы.

— Но я знаю одно: если мы оставим это без внимания, то в следующий раз пациент может не выжить.

Эти слова повисли в воздухе.

Ефим Степанович снова посмотрел на него.

— Ты пришёл требовать наказания?

Мирослав сделал короткий вдох.

— Я пришёл требовать разбирательства.

Главврач медленно кивнул.

— Я рассмотрю этот случай.

Слова были сказаны ровно, без лишних эмоций. Он не выразил ни одобрения, ни возмущения — но Мирослав знал, что этот разговор ещё не окончен.

Он вышел из кабинета, чувствуя, как за спиной вновь щёлкнул замок двери.

В коридоре было темно.

Всё внутри у него было напряжено, мысли ещё пульсировали, обгоняя друг друга. Он не знал, что предпримет Ефим Степанович. Он не знал, как далеко готов пойти главный врач.

Но он знал одно:

Карпов не остановится.

И если он хочет защитить пациентов, то ему придётся быть на шаг впереди.

Глава 79

Первые трудности

* * *

Мирослав медленно вошёл в кабинет, едва притворив за собой дверь, словно опасался, что вместе с ним в помещение ворвётся весь тот груз, что давил на него с момента завершения врачебного совещания. Комната встретила его полутьмой — тяжёлые шторы не пропускали дневной свет, а лампа на столе давала лишь тусклый, болезненный оттенок. В углу, на подлокотнике старого кресла, громоздились неразобранные документы, сдвинутые наспех, будто кто-то рыскал в бумагах, ища улики.

Мирослав провёл пальцами по лбу, будто хотел стереть с себя усталость, но она уже впиталась в него, осела внутри, сделалась частью него самого. В воздухе стоял запах чернил, старой бумаги и чего-то металлического, почти незаметного, но тревожного. Это был запах работы, нервного труда, непрерывной борьбы, в которой он, кажется, ещё не сделал ни единого уверенного шага, но уже ощущал, как почва уходит из-под ног.

Он медленно сел за стол, взгляд его скользнул по кипе бумаг — отчёты о первых днях внедрения реформ, диаграммы успеваемости, испещрённые мелкими пометками, схемы новых методик лечения, которые он предлагал. Всё это должно было работать. Должно было. Но стоило ему встретиться с Карповым в коридоре — и он понял, что всё куда сложнее.

Карпов не говорил ни слова, но его взгляд… В этом взгляде было что-то большее, чем простое несогласие, чем консерватизм, чем упрямство старого врача, цепляющегося за привычное. В этом взгляде было ожидание. О, Карпов не собирался действовать сейчас, нет. Он терпеливо наблюдал, как наблюдает охотник, зная, что добыча сама загонит себя в ловушку, что достаточно лишь позволить ей идти вперёд, не мешать, и в какой-то момент она оступится.

И Мирослав чувствовал это — он будто кожей ощущал, как вокруг него сгущается напряжение, как в коридорах его присутствие становится не просто нежелательным, но тревожным для кого-то, опасным. Разговоры смолкали, стоило ему приблизиться, а в голосах, что ещё вчера были наполнены любопытством, теперь слышалась осторожность.

— Они всерьёз намерены мешать мне, — прошептал он, даже не замечая, что говорит вслух.

Он провёл рукой по столу, коснувшись шершавой поверхности бумаги. Знал ли он, что будет сложно? Да, знал. Но представлял ли он себе, насколько?

Вот это неведомое, этот скрытый фронт борьбы — он был не о медицинских методах, не о композитах и амальгаме, не о новых подходах к лечению, нет. Всё это было лишь предлогом. Истинная борьба шла за власть, за право решать,