Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

Его пробуждение прервал настойчивый стук. Он разрушал остатки приятного, бессмысленного сна. Недовольно замычав, дофин перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Привыкший вставать далеко за полдень, он ненавидел ранние пробуждения.

Стук перерос в откровенную барабанную дробь.

— Монсеньор! Монсеньор, умоляю, просыпайтесь! — донесся из-за двери сдавленный, дребезжащий голос.

— Отстань, — пробурчал дофин в подушку. — После обеда.

— Монсеньор, случилось страшное!

Это уже было слишком. С тяжелым вздохом, полным вселенской скорби, Людовик сел на кровати. В гудящей голове шумело.

— Ну, что там еще? Заходи уж, — проворчал он. — Опять у маркизы де…

Он осекся. Получив разрешение, вошел его старый камердинер Жан. Лицо старика приобрело восковую бледность покойника, губы тряслись.

— Что с тобой? Привидение увидел?

— Хуже, монсеньор… Хуже… — пролепетал Жан, пытаясь по привычке поклониться и путаясь в собственных ногах. — Король… Его Величество…

Дофин непонимающе уставился на него. Отец. Король-Солнце. Он казался вечным, незыблемым, как сам Версаль. Мысль о том, что с ним может что-то случиться, выглядела столь же абсурдной, как восход солнца на западе.

— Что король? Занемог? Подагра?

Камердинер затряс головой, не в силах вымолвить ни слова. И по его взгляду, по слезе, медленно поползшей по морщинистой щеке, и по ледяному ознобу, пробежавшему по спине, Людовик начал понимать что произошло.

Отец… умер.

Первой его реакцией стало тупое раздражение. Так вот ради чего его разбудили. Привычный, уютный, предсказуемый мир, где от него требовалось лишь присутствовать на ужинах, рухнул в одночасье. Мысль о короне не принесла триумфа — заставила желудок сжаться в холодный, тяжелый ком. На его слабые, привыкшие к покою плечи только что обрушилась вся тяжесть Франции, а он не представлял, что с ней делать. Без отцовской фигуры, глыбы, что закрывала его от всех ветров, он остался один — голый и беззащитный. Скала исчезла.

Он так и сидел, растерянный, посреди своей роскошной спальни, когда в комнату бесшумно вошла женщина. Его морганатическая жена, мадам де Ментенон. Она, полностью одетая в строгое темное платье, с аккуратно убранными волосами, не выказывала ни следа сна или растерянности. Ее умные, темные глаза горели сдержанной энергией. Она все знала и уже все решила.

Войдя, мадам де Ментенон первым делом поправила сбившуюся складку на платье — жест, выдававший одержимость порядком и контролем.

Она приблизилась к мужу, взяла его за руку.

— Вставайте, Ваше Величество, — ее ровный, лишенный эмоций голос прозвучал как приговор. — Франция не может ждать.

«Ваше Величество». Вот и все. Новая роль утверждена. Взглянув в ее глаза, он понял, что править будет не он. Он будет лишь царствовать. Истинная власть только что вошла в его спальню и взяла его за руку. И он, новый король Людовик Пятнадцатый, с огромным, постыдным облегчением подчинился.

Ответственность — это так утомительно.

Первые часы были раздражающе шумными. Пока тело старого короля еще не остыло, вокруг его наследника уже сгущался плотный кокон. Его плела «партия благочестивых», его «нравственная оппозиция», годами ждавшая своего часа.

Первым явился герцог де Бовилье, бывший воспитатель дофина. Высокий, сухой старик вошел в комнату. В его осанке было больше от священника, вошедшего в дом грешника, чем от придворного. Его лицо выражало брезгливую сосредоточенность, в которой не было места скорби. За ним тенью скользнул его зять, герцог де Шеврёз, — человек с беспокойными глазами, где плескалось затаенное многолетнее злорадство. Душой же их кружка оставался тот, кого здесь не было, — опальный епископ Фенелон, чьи идеи о нравственном долге монарха были для них евангелием.

Окружив Людовика, одетого в строгий черный камзол, они говорили тихими, вкрадчивыми голосами. Они говорили о «божественном провидении», о «знамении», превращая бремя власти в священную миссию: «очистить Францию от скверны», от грехов тщеславия, распущенности и… союза с еретиками.

На пороге появился маркиз де Торси, бледный, но безупречно собранный. Правая рука старого короля, он явился, чтобы взять бразды правления в этот критический час.

Он не успел сделать и шага. Стоявший у двери герцог де Бовилье преградил ему путь.

— Его Величество утомлен и скорбит, — произнес он холодно, глядя сквозь Торси. — Он примет вас позже. Когда сочтет нужным.

Тихие слова прозвучали как публичное унижение. На мгновение лицо де Торси превратилось в непроницаемую маску. Он посмотрел мимо герцога, на своего нового короля. Людовик отвел взгляд. Молча поклонившись, Торси развернулся и ушел. Дверь за ним закрылась, отсекая от власти последний осколок старого, прагматичного мира. Теперь в комнате были только свои.

— Эти московиты… — начал де Шеврёз, едва затихли шаги Торси, и в его голосе прозвучало неприкрытое отвращение. — Первейшая язва, которую необходимо выжечь. Сам их вид — оскорбление для христианнейшего короля. Их дымящие машины, их пьяные забавы, их пренебрежение к святыням… Они осквернили Версаль одним своим присутствием.

— Покойный король был ослеплен их мнимой мощью, — подхватил де Бовилье, обращаясь к Людовику голосом строгого наставника, отчитывающего нерадивого ученика. — Он позволил этому… этому барону-чернокнижнику, войти в доверие. Заключил союз с отступниками, которых сам Святой Отец предал анафеме. Господь явил нам свою милость, остановив его на краю пропасти. Теперь ваш долг, сир, исправить эту ошибку.

Людовик слушал, и слова заговорщиков идеально ложились на его собственный страх и неприязнь. Огромный, шумный русский царь и сам вызывал у него неуютное чувство. От него и его людей веяло какой-то опасной и непонятной силой. Они были чужими. А все чужое пугало его.

«Партия благочестивых» не призывала к войне — их методы были тоньше. Они рядились в одежды «миротворцев», но за красивыми словами о «нравственном долге» и «защите веры» скрывался фанатичный расчет. В их черно-белом мире политика была продолжением религии, а любые союзы, не освященные волей Рима, — сделкой с дьяволом. В их глазах папская булла превращалась из политического маневра в прямое указание свыше, которое они собирались исполнить. Компромиссы, прагматизм, государственные интересы — все это слова из свергнутого мира. Их идеологическая чистота требовала изгнать скверну из сердца Франции.

Так, в тиши королевской спальни, судьба русского посольства была решена. Оставалось лишь выбрать способ казни: быстрой и публичной или медленной и унизительной.

Обработка нового короля началась тонко и незаметно, подобно медленному яду, постепенно отравляющему кровь. Ему конструировали реальность. И первым ее камнем стало объяснение смерти отца, для которой требовался виновный.

С официальным докладом вошел королевский лекарь в сопровождении герцога де Бовилье. Маленький, испуганный человечек с бегающими глазками, он трясущимися руками развернул заключение и долго, путано говорил о «скоплении дурных гуморов