Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

одностороннем порядке разорвал контракт на поставку игнатовской стали, сославшись на «непреодолимые обстоятельства». Мелочь, булавочный укол. Однако за ним последовал второй — из Любека. Потом — из Данцига. Это была уже скоординированная атака.

— Англия, — Остерман вошел без стука, его лицо было серым от бессонницы. Он положил передо мной листок с донесением из Лондона. — Официально. Королева Анна объявила о поддержке Святого Престола. Флот блокирует Балтику. Торговым домам приказано разорвать все сношения с Московией.

Молча взяв красное перо, я провел жирную черту поперек Финского залива. Один росчерк — и минус десятки станков для Игнатовского, минус тонны английского сукна для армии, минус годы налаживания торговых связей. Удар пришелся по моим планам.

— Вена, — продолжил Остерман безжизненным голосом. — Император выступил с обращением к Рейхстагу. Он — «меч Господень», «защитник веры». Армию возглавит Евгений Савойский.

На Вене я поставил жирный, жирный крест. Савойский. Лучший стратег Европы. Системный аналитик, мыслящий так же, как и я. Тот, кто понял суть моих методов, теперь шел на нас со всей мощью Империи. Во рту появился неприятный металлический привкус.

— Что немцы? Фридрих? — спросил я, уже зная ответ.

— Письмо от него, — Остерман протянул мне сложенный листок. — Клянется в вечной дружбе. Пишет, что сердце его с нами, однако он не может пойти против воли всей Империи и благословения Папы. Выставляет два корпуса. Остальные князья — за ним.

Я молча зачеркнул крестами всю Центральную Европу: Берлин, Дрезден, Мюнхен. Все наши вчерашние «партнеры», которых мы с таким трудом вербовали, осыпались, как штукатурка со старой стены. Мои экономические выкладки, сложная паутина контрактов и взаимных выгод — все было сметено одним иррациональным, древним, как мир, порывом.

Я, прагматик из XXI века, учел, казалось, все: экономику, логистику, психологию монархов, прочность стали. Но упустил главную переменную этого мира — веру. Я относился к ней как к инструменту, идеологической надстройке для манипуляций. Для них же она была реальностью. Силой, способной отменить любые договоры и заставить королей действовать вопреки здравому смыслу. И на этом я проиграл. Глобально. Стратегически.

— Польша? — спросил я уже без всякой надежды.

— Шляхта собирает ополчение, — криво усмехнулся Остерман. — Для них это подарок небес. Можно и «схизматиков» пограбить, и перед Римом выслужиться. Король Август заперся в замке и пишет нам слезные письма.

Последний крест лег на Варшаву. Вся моя буферная зона, «санитарная» полоса из нейтральных государств, которую я так долго и тщательно готовил, помогая Государю, превратилась в передовой рубеж атаки.

Когда в отсек вошел Пётр, я приготовился к взрыву ярости, но он был пугающе спокоен. Весь гнев выгорел. Он подошел к столу и долго смотрел на испещренную крестами карту.

— Значит, все, — глухо произнес он, проводя пальцем по линии границы. — Все.

— Все, Государь, — подтвердил я.

Сев на походный сундук, он взял из моих рук кружку с остывшим кофе, сделанный на русской кофеварке «Аннушка».

— Как… — спросил он, глядя в стену. — Как они его заставили? Папу этого. Он же сам…

— Сталь, золото и душа, Государь, — ответил я, задумчиво. — Австрийцы придвинули войска. Англичане надавили на банкиров. По крайней мере, именно это приходит на ум. Но, видится, что не это стало решающим.

— А что же? — Пётр поднял на меня тяжелый взгляд.

— Не знаю, Может принудить тебя и всю Московию принять унию?

Пётр усмехнулся. Безрадостно, зло.

— Значит, охота идет не за землями, а за душами.

Он встал.

— Что ж. Раз так. Пусть идут, — сказал он почти шепотом. — Мы им покажем. И сталь. И душу. Русскую.

Пока Ушаков рассылал шифровки, пытаясь нащупать хоть малейшую щель в сжимающемся кольце, Нартов с Федькой, запершись в мастерской, остервенело перебирали двигатели, готовя машины к последнему броску. Свою войну вела и Анна: через нейтральных голландских купцов она пыталась перевести хоть какие-то средства в Россию, но финансовая блокада была тотальной. Все каналы связи обрублены. Мы оказались на острове посреди враждебного, ревущего океана. Просить у французов что-то не хотелось.

К вечеру третьего дня, собрав все донесения и сведя их в единую картину, я пошел к Петру. Он сидел один в огромном зале, оставленном нам Людовиком. Не на троне — на простом походном стуле перед холодным, темным камином, возле той огромной карте, на которой лентами обозначены политические силы. В его сгорбленной фигуре было что-то от загнанного в берлоге медведя.

— Государь, — начал я без предисловий, — нужно трезво оценить наше положение.

Он медленно поднял на меня тяжелый, воспаленный от бессонницы взгляд.

— Говори.

Взяв в руки длинную указку, я ткнул ее кончиком в Версаль.

— Вот мы. Три сотни гвардейцев, полсотни моих мастеров. Двенадцать машин. И все.

Указка скользнула на восток, на земли Речи Посполитой.

— Здесь, — я обвел широким кругом территорию от Варшавы до Смоленска, — уже собирается ополчение. По самым скромным подсчетам, тысяч пятьдесят сабель. Они не полезут в лобовую атаку, дураков нет. Будут рвать нас на марше, жечь мосты, устраивать засады в каждом лесу.

Указка переместилась южнее.

— Здесь — главные силы. Евгений Савойский формирует ударный кулак из австрийских и прусских корпусов. Около ста тысяч штыков. Лучшая пехота Европы. Они пойдут нам навстречу, чтобы перехватить на Эльбе или Одере.

Север.

— На Балтике — английский флот. Шестьдесят линейных кораблей. Любой порт, любая попытка прорваться морем — исключена.

Я опустил указку. Картина была не просто ясной — она была безвыходной.

— А Людовик? — глухо спросил Пётр.

— Людовик гарантировал нам безопасность на своей территории. Это значит, что пока мы здесь, нас не тронут. Однако как только мы пересечем границу, — я провел указкой по Рейну, — мы становимся законной добычей. Он дал нам убежище, но не коридор для выхода. Он не будет воевать за нас со всей Европой.

Я выпрямился.

— Мы в ловушке, Государь. Мы в самом сердце Европы, оторваны от армии, от ресурсов, от страны. Чтобы уничтожить. Всех разом. Здесь и сейчас.

Он встал, подошел к окну и долго смотрел на темные сады, где ветер гнул вековые деревья.

— Значит, прорываться, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был спокоен, но в этом спокойствии таилось нечто страшное. — С боем. Возьмем, что сможем, остальное — сжечь. И на восток. Через их порядки. Положим половину, но прорвемся.

Самоубийство. Героическое, красивое и абсолютно бессмысленное. Сотни человек против двухсот тысяч — соотношение сил, от которого у любого компьютера, просчитывающего военные операции, случился бы системный сбой.

— Мы не прорвемся, Государь, — сказал я так же спокойно. — Даже если сотворим чудо и пройдем поляков, Савойский встретит нас на Одере и просто раздавит. Это не