Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

Он смотрел на меня с опасным огоньком. Мне стало неуютно. Я уже хорошо знал Государя.

— Красиво, спору нет. Зато бестолково. Ты, я вижу, во всех этих фонтанных хитростях и дворцовых неудобствах разобрался получше ихних архитекторов. Вон, даже Ленотр энтот, — он кивнул в сторону французского инженера, — на вопросы твои отвечал, как школяр.

Сделав паузу, он обвел тяжелым взглядом свою свиту и стоявших поодаль французов во главе с Людовиком, который с вежливым любопытством наблюдал за нами.

Внезапный удар по плечу едва не сбил меня с ног.

— Посему, так! — его голос загремел над террасой, заставив всех вздрогнуть и обернуться. — Раз ты, генерал, все ошибки видишь, тебе и исправлять! Сделаешь мне лучше!

Я застыл. Воздух застрял в легких.

— Что сделать, Государь? — выдавил я из себя.

— Дворец! Резиденцию! — он развернулся лицом к Людовику, к де Торси, ко всем, обращаясь уже не ко мне, а к Европе. — Смотри, Смирнов! Вода у нас будет бить так, чтобы земля дрожала! Все разом! И зимой не замерзнет, придумаешь как! И тепло! Чтобы в одной рубахе по залам ходить можно было! Вот это будет дворец! А не эта золоченая изба!

Его слова, подхваченные эхом, разносились над садами Версаля. Публичный, неотменяемый приказ.

— Мы построим свой сад, — он посмотрел на Людовика, в его взгляде читалось мальчишеское приглашение к состязанию. — Лучше! Мы докажем, что русский ум и русская мощь способны на большее: мы создадим красоту, какой еще свет не видывал! Это будет красота, основанная на разуме и расчете, — торжество инженерной мысли!

Старый лев Людовик не обиделся. Напротив, на его губах появилась тонкая, понимающая улыбка. Он оценил этот варварский и искренний порыв, узнавая в молодом гиганте себя в юности.

— И ты, генерал Смирнов, — Петр снова повернулся ко мне и ткнул в меня своим огромным пальцем, будто пригвождая к месту, — будешь за все в ответе! Лично! Назначаю тебя главным архитектором и строителем сего проекта!

Рядом тихо охнул Нартов, похоже, он уже пытался объять масштаб задачи и отключался.

— Не посрами, генерал! — закончил Петр, уже направляясь к Людовику.

Он ушел, оставив меня на террасе, оглушенного и раздавленного. Вокруг все шумели, восхищаясь дерзостью русского императора. А я смотрел на эти дурацкие, внезапно ставшие ненавистными фонтаны и уже прикидывал. Насосы, трубы, акведуки, целая новая отрасль гидравлики с нуля. Тысячи рабочих, снятых с заводов и верфей. Горы денег. Да у меня на Урале все встанет из-за этой блажи! Он же всю казну, которую мы с таким трудом наполняли, в эти чертовы брызгалки зароет, уверен и Компанейские деньги возьмет.

Отлично. Сэкономил казне миллионы, чтобы тут же получить приказ потратить в десять раз больше. Гениальная многоходовочка, Петр Алексеевич. Браво.

Глава 6

Когда версальский ураган отгремел, за тяжелой дубовой дверью осталась вся позолоченная суета, ритуальные улыбки и напудренные парики. В личном кабинете Людовика воздух был другим — настоявшимся на запахе старой кожи и сургуча. Нас осталось четверо: два монарха, я и маркиз де Торси, застывший у кресла своего государя, словно изящная фарфоровая статуэтка, готовая в любой момент ожить и заговорить на безупречном русском. Пользуясь моментом, я уставился на мерно потрескивающий огонь в камине, стараясь унять раздражение тем, что не получилось «отменить» Петергоф.

Пётр, склонявшийся над громадной картой Европы, расстеленной на полу, вдруг тяжело выдохнул. Его неуемная энергия, гнавшая его по садам, улеглась, сменившись сосредоточенной усталостью.

— Ты, брат Людовик, не король, — в тишине кабинета его бас прозвучал неожиданно глухо. — Ты великий строитель. Я на болоте город ставил, людей через колено ломал. А ты… ты само болото заставил плясать под свою дудку. Глядя на твои каналы, я не о красоте думал, а о тысячах кубов земли, что твои мужики на тачках вывезли. Вот это воля. Это я понимаю.

Уже немного понимая французский, который я начал учить с Дюпре, я отметил виртуозность, с которой де Торси, чуть склонив голову, почти беззвучно перевел эту тираду, заменив грубое «ломал через колено» на более изящное «направлял твердой рукой». Дипломатия в действии.

Слабая, печальная улыбка на тонких, почти пергаментных губах Короля-Солнца говорила, что он ждал именно этих слов.

— Воля, мой друг, — его голос был чуть скрипучим, — самое тяжелое бремя. Ее приходится защищать каждый день. Отнюдь не от врагов за границей — с теми все ясно. От тех, кто целует тебе руку. От собственного двора.

Пока де Торси переводил, до меня дошло, что это уже не светская беседа о тяготах власти, а лекция по управлению проектами на высшем уровне. Людовик описывал то, что в моей прошлой жизни носило название «системное сопротивление» или «саботаж среднего звена». Оказалось, не важно, какой век на дворе: законы, действующие в Кремле, Версале или совете директоров «Газпрома», остаются неизменными.

— Каждое мое начинание, — Людовик смотрел на огонь, словно видел там лица, — будь то новый эдикт или новая мануфактура, встречало нежелание. Шипение в коридорах. Просьбы отложить. Мои герцоги, чьи предки клялись в верности короне, видят в сильном государстве угрозу своим родовым гнездам. Им не нужна великая Франция. Им нужна спокойная жизнь в своих поместьях.

Лицо Петра каменело. В каждом слове француза он, без сомнения, узнавал отражение своей боярской думы, вороватых сановников и старых воевод, для которых указ из Петербурга — повод почесаться. Он тащил в будущее целую страну, а она упиралась, цепляясь за прошлое каждой мошной и каждой вотчиной.

На моих глазах два хищника, всю жизнь перекраивавшие мир под себя, признавали друг в друге ровню. Оба говорили на одном языке — власти и ответственности.

— Не понимают! — Пётр грохнул кулаком по колену. — Не понимают, что без моей руки все их вотчины, все титулы прахом пойдут! Видят во мне тирана, а я… я обруч на треснувшей бочке!

Де Торси и эту тираду превратил в страстную, но вполне пристойную речь о бремени самодержца.

— Государство — это воля, мой друг, — спокойно поправил Людовик. — Воля одного, навязанная косности многих. Потому нас и ненавидят. И боятся. Особенно там, — его взгляд переместился на карту, — в Лондоне. И в Вене.

Взгляд Людовика сместил и тему разговора, хотя суть осталась прежней. Англичане с их парламентом, где любой торгаш мог оспорить решение короля. Австрийцы с их лоскутной империей, где император — первый среди