Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он сглотнул, заставляя себя говорить, стараясь, чтобы голос не выдал внутренней дрожи.

— Да, я понимаю.

Сталин развернулся. В его глазах больше не было ни тени той странной, почти философской задумчивости, что мелькнула прежде. Теперь это был чистый холод, уверенность, с которой никто не мог поспорить.

— Очень хорошо, — коротко отозвался он, кивнув, будто ставя невидимую точку в их диалоге. — Тогда отдыхай. Завтра утром начнём действовать. Тебе предстоит многое узнать и многое доказать.

Он шагнул к двери, и его движения были такими же уверенными, как и раньше — ни единой нерешительности, ни единого жеста, который можно было бы счесть лишним. Когда дверь закрылась за ним, и звук шагов растворился в коридоре, в комнате наступила звенящая, удушающая тишина.

Мирослав медленно сел обратно на стул, машинально потерев виски. Перед ним всё так же лежали телефон и диплом, единственные доказательства его прошлого, теперь кажущегося бесконечно далёким. Он провёл пальцем по гладкому экрану, но тот остался чёрным, безжизненным, как запечатанная дверь в его собственное время.

За окном Москва продолжала жить — проехала карета с лошадьми, глухо лязгнул трамвай, где-то вдали раздался смех. Люди здесь мечтали, строили, работали, думали, что идут в великое будущее. Только он, чужак из другой эпохи, остался один среди этой истории, теперь уже не в роли наблюдателя, а участника.

Впервые за весь день его посетила мысль: а вдруг дороги обратно действительно нет?

Глава 8

Ночь размышлений

Москва за окном дышала ровно и размеренно, как живой организм, чей ритм не изменится ни сегодня, ни завтра, ни через десять лет. За тонким стеклом, слегка мутным от пыли и старости, мерцали редкие фонари, отбрасывающие длинные тени на пустынные тротуары. Где-то вдалеке, в переулках, глухо звучали шаги запоздалых прохожих, а изредка раздавался тихий скрип калитки, за которой, возможно, стоял любопытный омега, выглядывая в темноту, надеясь увидеть что-то новое. Но Москва оставалась такой же, какой была утром, какой будет завтра, и в этом было её неизменное спокойствие.

В комнате, что предложил ему Сталин, царил полумрак, мягкий, глубокий, проникающий в углы, будто старый знакомый. Настольная лампа, поставленная на узкий письменный стол, освещала небольшое пространство вокруг себя — жёлтый круг света выхватывал из темноты стопку аккуратно сложенных газет, из которых пахло типографской краской, и пару лежащих рядом книг, их тёмные переплёты внушительно выделялись на фоне светлой древесины стола. Книжный шкаф напротив был заполнен тяжёлыми томами, каждый из которых хранил в себе чужие слова, чужие мысли, чужие судьбы. Мирослав провёл по ним взглядом, пытаясь угадать, какие из них читали чаще, а какие стояли забытыми, пылясь в тени.

Кровать в углу выглядела строго, почти казённо — простые доски, покрытые тёмным лаком, тонкий матрас, заботливо заправленный серым одеялом. Никакой изысканности, ничего лишнего — всё говорило о порядке, об аскетизме, о привычке к чёткости. Здесь не было пространства для хаоса. Даже воздух в комнате казался ровным, неподвижным, словно он принадлежал не человеку, а системе, тщательно выстроенной и продуманной.

Мирослав сел на край кровати, приглушённый свет лампы падал на его руки, оставляя длинные тени на полу. Его диплом и телефон всё так же лежали на столе, как напоминание о жизни, которую он оставил за порогом непостижимым образом. Телефон больше не имел смысла, он был лишь кусочком будущего, безжизненным и немым. Диплом — свидетельство его труда, его пути — казался здесь пустым листком, бесполезным и чужим.

Он провёл пальцами по карману куртки, нащупав там хлебный мякиш — мелочь, оставшаяся с того времени, когда он ещё не думал, что может оказаться в прошлом. Эта нелепая деталь вдруг показалась важной. Весь его мир теперь состоял из таких мелочей: газетная бумага с чёрными буквами, запах пыли, скрип деревянного пола, тихий уличный шум. Всё это было чужим, но теперь становилось его новой реальностью.

Где-то далеко, за окнами, гудел завод. Мирослав слушал этот звук, словно пытаясь нащупать в нём ответы. Эта Москва не была той, которую он знал. Она ещё не была городом из книг, городом истории. Она была живой, молодой, наивной, полной надежд, пусть даже эти надежды казались обманчивыми. Завтра начнётся новый день, а вместе с ним — новая жизнь.

Комната была наполнена тишиной, которая давила, тянула за плечи, словно невидимая тяжесть. Мирослав Миргородский сидел на кровати, обхватив колени руками, его взгляд рассеянно блуждал по стене, но сам он видел не стены, не тусклый свет лампы, не книги на полках, а совсем другое — воспоминания о своей жизни, которая теперь казалась далёкой, нереальной, будто сном, который с каждым мгновением ускользает, оставляя лишь смутные очертания.

Он попытался сосредоточиться, ухватиться за что-то знакомое, но даже воздух в этой комнате был чужим — суховатый, чуть отдающий пылью старых книг и лёгким ароматом табака, впитавшегося в древесину. Всё здесь дышало чужой жизнью, строгой, организованной, полной дисциплины. Не было привычного гула мегаполиса, не было лёгкости современного мира, где можно просто выйти на улицу и раствориться в толпе. Здесь всё было другим — стены, мебель, даже свет казался плотным, словно воздух был чуть гуще, чем обычно.

Он посмотрел на свои руки — они дрожали. Совсем немного, едва заметно, но достаточно, чтобы понять: страх всё ещё держал его, не давая дышать полной грудью.

«Что теперь со мной будет?.. Смогу ли я вообще вернуться домой? Смогу ли когда-нибудь снова увидеть родителей?».

Мысль ударила по нему, как резкий порыв ветра, выбивающий тепло из тела. Мирослав сжал пальцы, пытаясь унять дрожь.

За окном глухо раздался шум проезжающей по улице машины, а затем на какое-то время снова стало тихо, лишь иногда ветер шевелил ставни, заставляя их тихо постукивать. Где-то далеко раздавался ритмичный гул завода — он казался живым, будто город, полный работы и труда, дышал ровно и спокойно, уверенно двигаясь вперёд. Может, для других людей здесь, в 1935 году, этот звук означал будущее, надежду, обещание перемен. Но для него, потерянного в чужом времени, он был просто напоминанием о том, насколько он здесь чужой.

Он представил, как в его времени сейчас обычный вечер. Родители, наверное, сидят дома, может, пьют чай на кухне,