"Фантастика 2025-163". Компиляция. Книги 1-21 - И. А. Намор

– Не взяли, – сдает назад Петя. – Ждут приказа от…

– Вот что, Петя, – неожиданно встает из-за стола брюнет, – беги-ка ты скоренько в штаб, и скажи, что имеется строгий приказ Никольского «остановить любые действия». Любые! – кладет он раскрытую ладонь на столешницу, не разрывая, впрочем, зрительного контакта с Петей. – Все заморозить, засекретить под ноль и передать лично мне. Письменный приказ я привезу утром. Не обижайся! – добавляет он спустя мгновение. – Но идти надо сейчас. Нам этот информатор – живой и невредимый! – так нужен, что и сказать тебе не могу. Иди, а?!

Блондин бросает удивленный взгляд сначала на брюнета, потом на Николая Карловича, едва заметно кивнувшего, пожимает плечами и выходит из комнаты.

– Ну и что ты задумал? – спрашивает Николай Карлович, когда за Петей поочередно закрываются две тяжелые двери.

– Новый командующий собирается посетить фронт у Саламанки… – брюнет наклоняется вперед и смотрит пожилому в глаза.

– Рискуешь, Федя, – качает головой Николай Карлович. – Если с командармом, не приведи господь, что случится…

– Прикроем, – брюнет по-прежнему смотрит собеседнику в глаза. – Ты это видел?

Он медленно, словно смакуя, извлекает из кармана пиджака и кладет перед Николаем Карловичем сложенный вчетверо лист бумаги.

– Ну, и что я должен был видеть? – Николай Карлович разворачивает бумагу, читает, снова складывает и кладет перед собой, прихлопнув тяжелой ладонью. – Н-да… замысловато и крайне рискованно, но если получится… Интеллигент… – качает он головой. – Да, тут по гроб жизни не отмоешься… Но риск, риск…

– Кто не рискует, тот не спит с королевой! – улыбается брюнет и, получив свою бумагу обратно, прячет ее в карман. – И пусть не говорят, что одним выстрелом двух зайцев не бьют. Еще как бьют! Только умеючи.

5. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испания, 13 января 1937 года, полдень

С утра было солнечно, но к обеду нагнало ветром туч, а там и заморосило вдруг, обещая лить долго и уныло. И сразу же заныло плечо…

«Н-да, баронесса, не носить вам больше открытых платьев! Или носить?»

В конце концов, можно встать над толпой и сделать оттуда, сверху, что-нибудь такое, что называют не comme il faut[206]: почесаться где-нибудь, показать язык или выйти, к примеру, на люди с обнаженными плечами, одно из которых обезображено шрамом…

«Почему бы и нет?»

Где-то над горами ударил гром. Далеко, глухо, но недвусмысленно. И голова начала болеть.

«Не было у бабы хлопот, так… полезла воевать…»

Да уж, не было печали, так черти… подстрелили! Пустяковое, казалось бы, ранение. Пуля едва задела плечо, вырвав тонкий лоскут кожи – «моей замечательной бархатистой кожи», но нет, не пронесло, как подумалось сразу после «происшествия», той же ночью.

«Той ночью…»

Кажется, была такая песня… Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках…

«Вот смеху-то было! Особенно утром…»

Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати – ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды – попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.

Потом…

Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка… Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский[207] – и, как выяснилось, первоклассный хирург – сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку. «Ужас-то какой!» – и ее саму могли потерять.

«Насовсем… Было бы обидно, но… Есть ли жизнь после смерти?»

Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие и могут прийти в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе…

«Потом…»

Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.

«Было больно».

Да уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть врагу – какому-нибудь Гитлеру – как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы Бог к рассмотрению не принимает. А она… она просто сходила с ума от боли и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.

– Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка… Водки я бы выпила, – улыбнулась она, теряя сознание.

Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли… – хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступит. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась…

Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.

«Ведь правда?»

Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам – мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе – чтоб не говорить про прочую географию – дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили «увечную», смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку – то гнусную, чисто самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, – но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю… Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.

В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских…

«Надо же, – сообразила она вдруг. – Я называю их русскими, словно сама я…»

Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя «сантимент», как ни странно, остался.

«Любопытно… Это стоит запомнить и обдумать позже».