"Фантастика 2025-163". Компиляция. Книги 1-21 - И. А. Намор

– Товарищ Никольский предполагал, что на этапе согласования действий наших… мнэ… структур… – Кравцов сознательно изображал из себя простачка-выдвиженца, поднаторевшего в коридорах Лубянки на канцеляризмах и трескучих фразах, но ума и опыта не набравшегося. Тем сильнее обычно бывали разочарования его оппонентов. – …могут возникнуть некоторые сложности… – он расстегнул нагрудный карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

Если честно, Кравцов имел слабость к таким вот простым фокусам и использовал этот прием так часто, что отметка об этом появилась даже в его личном деле.

– Лев Лазаревич решил не перегружать оперсвязь шифровками и вчера лично переговорил с командующим, – он развернул документ и положил его на середину стола. – Вот резолюция товарища Якира. Этого вам достаточно?

4. Вильда фон Шаунбург, Vogelhügel, в семнадцати километрах южнее Мюнхена, Германия, 15 января 1937 года, утро

«Что происходит? Что, ради всех святых, происходит?! И кто мне забыл рассказать, почему и как?»

Рутина – отличное лекарство от тоски и душевной смуты. Это хорошо понимали предки, обнаружившие себя однажды в холодных и унылых стенах своих крепостей и городов. Там можно было, наверное, сойти с ума от одной только скуки. И тогда они придумали Ordnung – порядок – традиции, ритуалы, часы и календарь. И, разумеется, знаменитое немецкое воспитание…

Вильда оказалась воспитана просто великолепно. Она сама никогда даже не догадывалась, насколько хорошо. Ранний подъем, гимнастика, холодный душ… Кто бы мог подумать, что таких салонных фей – кухня, кирха, дети – воспитывают в духе Фридриха Великого? Никто, но… Плотный завтрак – предпочтительно с молитвой, но можно обойтись и без крайностей – и погружение в череду насущных дел, хозяйство ведь никто не отменял и содержание такого имения, как «Птичий Холм» – не детская забава. Это и есть рутина – как и обязательные тренировки в стрельбе из винтовки и пистолета – размеренное перемещение души сквозь вереницу необходимостей и императивов, когда не остается ни сил, ни времени на «шиллеровские страдания», на рефлексию, на самое себя.

«Но, боже мой! Не деревянная же я?!»

Мысли о Басте и Кайзерине возвращались, пробиваясь сквозь заслоны дел и забот, которые с упрямством настоящих баварских горцев громоздила перед ними Вильда. Ничто не помогало, не утоляло боли и печали, но все-таки «размеренная суета»… – «нет, кажется, Баст написал организованная суета!» – помогала забываться, отвлекая от сердечной боли.

И все-таки, все-таки… Ну, право, не железная же она, не холодная и бездушная тварь, чтобы вот так вот просто забыть обо всем?! Но и это было неверно. Не тварь, не бездушная…

Дни, последовавшие за известием о гибели Кайзерины, были полны невыносимой муки. Болела душа, корчась от видений жестокостей и страдания в стиле Босха и Грюневальда. Вильда и сама не представляла – еще одно, но не последнее открытие этих дней – до какой степени Кейт стала частью ее самой и ее отношений с Бастом – непростых, но замечательно изменившихся благодаря все той же Кайзерине. Не представляла, не понимала, как не знала и того, насколько устойчивой к ужасам нового мира создали ее душу Бог и Природа. Но как бы то ни было, это оказались воистину трудные дни, мучительные, изнуряющие… Противоречивые сообщения о судьбе «австрийской журналистки» приходили почти каждый день, а иногда и по нескольку раз на дню, меняясь от обнадеживающих до бесповоротно мрачных.

Убита… застрелена… умерла от ран… умирает от заражения крови…

И Баст, сукин сын, молчал, как воды в рот набрал. Исчез, растворился в хаосе воюющей Испании и не подавал ни голоса, ни знака. Но потом… Потом одно за другим последовало несколько общеутешительных сообщений и заявлений для прессы, и одиннадцатого ночью неожиданно позвонил так надолго пропавший Баст. Связь была отвратительная. Вильда едва улавливала слова мужа, в большей степени полагаясь на интуицию, чем на распознавание звуков речи в шуме. Но она вполне представляла, чего стоил ему этот звонок сквозь ночь, и понимала, что разговор этот необычный и что звонит он отнюдь не для того, чтобы сообщить, что у него все в порядке, или объясниться в любви. Впрочем, в последнем она как раз ошиблась. Баст очень тонко, не называя вещи своими именами, сказал ей, как сильно он ее любит и… как сильно любит он Кейт. И означать это могло лишь то, что обстоятельства сделались «особыми» и наступило время, «когда не только от нас зависит, жить или умереть». Был у них с Бастом однажды летом такой разговор… Но тогда, в августе, он показался ей почему-то незначительным и маловажным, чем-то мелодраматическим в стиле немецкого романтизма… Впрочем, она ни о чем не забыла и, когда позже задумалась все-таки над содержанием того разговора – в контексте иных, новых и не слишком новых фактов и обстоятельств – отнеслась уже к нему несколько иначе. Куда более серьезно, чем вначале. Ну, а теперь… Теперь и подавно относиться к такого рода вещам с легкомыслием, достойным «красивой немецкой женщины», было бы верхом идиотизма.

Баст позвонил в два с четвертью, но спать Вильда уже не легла. Оделась, умылась, привела в порядок волосы и спустилась на кухню. Дом спал, да и сколько их было всего, ее домочадцев? Трое, считая и старика Гюнтера. Она включила свет, зажгла электрическую плиту – у Шаунбургов стоял относительно старый Siemens 1927 года с цилиндрической духовкой – и быстро, без затей, сварила полный кофейник крепкого, вечернего помола, бразильского кофе. Затем она поднялась обратно наверх, вошла в кабинет Баста, чего обычно в его отсутствие не делала, и остановилась в раздумье. До сих пор все, что она делала, делалось как бы помимо ее осознанного желания. Она действовала как сомнамбула или пражский истукан, одеваясь и умываясь, спускаясь по лестницам и поднимаясь по ним, но теперь, придя, в конце концов, туда, куда хотела прийти, она очнулась, наконец, от своего «лунатизма» и снова обрела свободу воли.

Оглядевшись, Вильда решила, что света настольной лампы будет достаточно, и, налив в тяжелую фаянсовую кружку, предусмотрительно принесенную с собой, немного горького и терпкого кофе, от которого ужасно здорово пахло зноем и энергией диких земель, принялась за дело. Она взяла из пачки в левом углу столешницы чистый лист бумаги. Выбрала один из дюжины стоящих в самшитовом кубке остро отточенных карандашей. Села в кресло Баста и, повторяя в уме мнемоническую считалку, заученную по просьбе мужа, медленно обвела взглядом его стол слева направо, а потом в обратном направлении, тщательно фиксируя каждый предмет и определяя его место