Собиратель воды - Игорь Зыгин

Когда они поднялись на вершину песчаного хребта, Назир обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на место, где он провел последние недели. Лагерь был уже почти не виден — лишь темное пятно на песке, которое скоро исчезнет под порывами ветра. Как и все следы их пребывания здесь.

"Пустыня стирает все," — говорили разбойники. И они были правы. Этот бескрайний океан песка поглощал все, что осмеливалось претендовать на постоянство — лагеря, караваны, города, жизни. Оставались только кристаллы, эти странные дары богов, которые могли питать города веками. Но даже они в конце концов угасали.

И все же люди продолжали бороться. Продолжали искать воду, строить, верить в будущее. Может быть, это и было самым большим чудом — не кристаллы, а эта упрямая надежда, которая выживала в самых жестоких условиях.

Солнце поднималось над горизонтом, обещая еще один жаркий день в бесконечной пустыне. Но впервые за долгое время Назир смотрел в будущее с надеждой. Вода была там, впереди, скрытая от глаз, но не от его компаса. И он обязательно ее найдет.

Он повернулся к востоку и погнал верблюда дальше, оставляя прошлое позади, как тающий мираж.

Глава 6. Огни Кафр-Зулама

Немного промедлишь у пересохшего русла,

Немного задержишься на перепутье дорог,

Немного скажешь: "Еще есть время" —

И встретит тебя пустыня, как старая мать без милосердия.

Ленивый путник пьет собственную кровь.

Медлительный странник ест собственную плоть.

Нерешительный искатель становится пищей песка,

И кости его указывают путь, которым он не пошел.

Скрижаль Неотвратимости, Стих Четвертый

Фарук проснулся ещё затемно. Привычка, выработанная десятилетиями служения в храме, не отпускала даже в эти смутные времена. Рука машинально потянулась к медному кувшину, стоявшему у изголовья — дневная норма воды, вчерашняя, уже чуть тёплая.

Три глотка. Не больше. Остальное — для омовений и вечерней молитвы. Так он учил послушников, так делал сам, даже когда жажда подступала к горлу. Дисциплина. Порядок. Ритуал. Без них мир рассыпался, как песчаная башня под порывом ветра.

В комнате — прохладной и строгой, с единственным тонким ковром и узкой кроватью — было ещё темно. Но Фарук чувствовал приближение рассвета задолго до первых лучей. Что-то в воздухе менялось, становилось острее, тоньше.

Он подошёл к окну и отодвинул занавес, расшитый древними символами воды. С высоты своих покоев в восточной башне храма он видел почти весь Кафр-Зулам — город, которому отдал пятьдесят шесть лет жизни.

Ещё сонные улицы, пока пустые. Ряды глинобитных домов, уходящие к стенам, опоясывающим город. Дальше, за стенами — бесконечная пустыня. Беспощадная. Вечно голодная. Готовая поглотить город при малейшем проявлении слабости.

Первый луч солнца осветил купол главного храма. Массивная структура из белого камня, привезённого с далёких гор, десять поколений назад вознесённая руками их предков. Когда-то купол был покрыт тонким слоем серебра, и рассказывали, что в дни великих праздников его сияние можно было увидеть за день пути. Теперь серебро почернело и местами осыпалось, обнажая камень.

Как и всё в этом городе, храм держался, но уже из последних сил.

Фарук медленно омылся, экономя каждую каплю. Вода стекала в специальный резервуар под раковиной — позже слуги соберут её для полива храмовых растений. Капли на его морщинистом лице казались драгоценностями — их так мало, и они так быстро исчезают.

Жреческие одежды — тяжёлые, с вышивкой лазурной нитью — лежали на сундуке. Они пахли благовониями и пылью. Облачаясь, Фарук повторял мысленно ритуальные слова, которые произносил каждое утро шестьдесят лет. С шестнадцати, когда принял первый обет.

«Я — сосуд для воли богов и воды небесной. Пусть мои руки будут чисты, мои мысли — ясны, а сердце — полно милосердия».

Когда-то эти слова наполняли его гордостью. Теперь они звучали как эхо в опустевшем колодце.

Последний взгляд в полированное бронзовое зеркало. Лицо, изрезанное временем, словно высохшее дно древнего озера. Глаза, когда-то ярко-карие, теперь выцвели почти до песочного. Борода, некогда чёрная, затем седая, а теперь белая, как соль на краях высохших водоёмов.

Фарук знал, что выглядит внушительно. Знал, что для многих горожан он воплощал мудрость и непоколебимость храма. И чувствовал себя обманщиком из-за этого. Потому что внутри него росла пустота, как песчаный бархан в сезон ветров.

Спустившись по внутренней лестнице, он миновал комнату для утренних молитв, где младшие жрецы уже собрались вокруг маленького кристалла — тусклого осколка от некогда величественного водного сердца храма. Они кивали ему с почтением, но в их глазах читался вопрос, который они не смели задать вслух.

«Как долго ещё?»

Храмовый двор встретил его шелестом сухой листвы. Раньше, когда воды было больше, здесь росли пальмы и цветы, журчали фонтаны. Теперь сохранили только самое необходимое — несколько лекарственных растений, требующих минимального полива.

По краям двора младшие жрецы готовили площадку для утреннего обращения. Проверяли звукоусиливающие трубы, расставляли символические чаши. Всё как всегда, по ритуалу, по традиции. Словно не замечая, что город задыхается от жажды.

Верховный жрец Сулейман ещё не появился. В последние недели он редко выходил из своих покоев до полудня. Здоровье подводило старика, хотя тот упрямо отрицал слабость. «Я буду стоять, пока стоит храм», — повторял он, опираясь на посох всё сильнее с каждым днём.

Фарук направился к боковому входу, который вёл на улицу. Он любил наблюдать за площадью, за городом, прежде чем начнётся очередная церемония и ему придётся стоять рядом с верховным жрецом с выражением непоколебимой уверенности, которой давно не чувствовал.

Утренний город пробуждался. Лавки открывались, торговцы раскладывали скудные товары. В одной из лавок Фарук заметил груду странных устройств — похоже, новая партия водных фильтров появилась. Очередь к колодцу на южной стороне площади уже растянулась на двадцать человек, преимущественно женщины с детьми, со своими бронзовыми и глиняными кувшинами, такими же запылёнными, как и их хозяйки.

«Пустыня пьёт нас», — думал Фарук, наблюдая за жизнью города, за тем, как усталость и тревога проступают сквозь привычное течение дня, как песок проступает сквозь потрескавшуюся штукатурку на стенах храма.

С годами он научился видеть признаки упадка, которые большинство предпочитало не замечать. Трещины на стенах. Закрытые колодцы. Заброшенные дома на окраинах, откуда люди ушли в поисках лучшей доли. Увядающие сады. Потускневшие глаза детей, которым уже с малых лет внушали необходимость экономить каждую