Журавли летят на запад - Анна Рябинина

Мэй правда увязывается за ним, и его действительно никто не видит, что, впрочем, все равно вызывает массу проблем.

Оказывается, что общаться с Мэем – все равно, что нянчить маленького ребенка. У Джорджа был пятилетняя сестра, Виктория, и они периодически гуляли с ней по городу – впечатления были точно такими же: не свались в лужу, не дергай прохожих за рукава, не дразни уличных кошек. Из проблем с Мэем – еще и то, что его никто не видит, а от того все инциденты с пугающимися непонятно чего лошадьми, брызгами воды из стоящего во дворе ведра или съеденной за ночь кем-то еды ложатся на плечи Жильбера.

А еще – то, что в отличие от Виктории, Мэя нельзя было отговорить нести жука домой аргументом о том, что они разлучают его с семьей.

– Я хочу зайти туда, – заговорщически шепчет Мэй, тыкая пальцем в вывеску чайной.

– И люди будут думать, что я разговариваю сам с собой, да? – сварливо откликликается Жильбер.

– А какая тебе разница? Ты же все равно их больше не увидишь.

– А меня сдадут врачам как сумасшедшего.

– Зачем?

– У нас дома так бывает.

– А у нас нет, сколько веков не живу – никто никуда никого не отправлял. По крайней мере, за общение с духами точно.

– Конечно не отправлял, духов ведь не существует.

– А я, по-твоему, кто? – оскорбляется Мэй. За прошедшее время он успевает обрасти более детальной внешностью – смешной заколочкой с бубенчиком, которой тот закалывал хвост, браслетами из белых бусин на руках, проседью в волосах, той самой, сотканной из лунного света, но теперь вполне человеческой и добавляющей к его юному лицу несколько лет, хотя Жильбер бы в жизни не взялся определять, на сколько лет тот выглядел – слишком сложной была задача.

– Дух, – покорно соглашается Жильбер и мысленно расстается еще со связкой монет – на дегустацию всего чая, который Мэй сможет найти в этой лавке.

На ночь они остаются на маленьком постоялом дворе в том же городе, недалеко от чайной. Впрочем, точнее будет сказать, что остается Жильбер – Мэй куда-то пропадает почти посреди дороги, причем делает он это совершенно в своем стиле: Жильбер даже не замечает, в какой момент рядом никого не оказывается. Раз – и только ветер гонит по грязной дороге листья, да оберегающие талисманы над дверью шуршат, едва-едва не отрываясь.

Он снимает комнату, грызет безвкусный хлеб с чаем на ужин, рисует на клочке бумаги портрет Мэя, впрочем, не очень успешно – черты ускользают из памяти, как отражение в реке. Или, может быть, он уже просто разучился нормально рисовать – а ведь дома до сих пор должны лежать детские портреты Джинни.

Когда на небо уже заползает, сверкая белесыми боками, луна, по столу протягивается тень.

– Соскучился? – Мэй садится рядом, напрочь игнорируя нормы приличия. – Предательница Чан Э так быстро выктила луну на небо, я думаю, что успею до заката.

В волосах у него запутались цветы и веточки, а в воздухе разливается запах чего-то горьковатого. Первое желание Жильбера – отползти от него подальше со словами: «Я, конечно, понимаю, что ты великий сильный дух, и вообще тебя никто не видит, но можно же как-то и поаккуратнее быть? Тебя что, кубарем с горы спустили?», но потом он решает, что почему это двигаться должен он, если виноват Мэй?

– Отодвинься.

– Зачем? – Мэй искренне удивляется.

– Нет никакой необходимости сидеть так близко.

– Но мне нравится, – Мэй все же отползает, но крайне нехотя. Жильбер же замечает, что его волосы растрепались, а край ханьфу порвался.

– Где ты был?

– Кое-кого навещал.

Жальбер пожимает плечами, мало ли, сколько у того друзей. Или не друзей, судя по состоянию одежды – впрочем, даже в таком случае его это не касалось. Еще бы он начал разбираться в делах духов.

– А куда ты отправляешься? – интересуется Мэй. Как же вовремя – спустя столько дней их совместной дороги. Но, кажется, Мэю совершенно все равно, куда они идут, главное – сколько бед он может натворить по дороге.

– Пока не знаю, нужно решить.

– А зачем ты приехал к нам?

– Чтобы рассказывать людям о своей вере.

– О, и во что же ты веришь? – мгновенно спрашивает Мэй, заставив Жильбера замяться.

Мэй же уже над ним из-за этого подшучивал, так зачем снова спрашивает? Неужели ему правда интересно?

– Это сложно объяснить.

– Я весь внимание, – Мэй складывает руки на коленях и улыбается.

Неужели правда будет слушать? Звучало это абсурдно, но, раз хотел – можно было и рассказать.

– У нас существуют рай и ад, – начинает Жильбер. – А еще чистилище.

– Там души моют, что ли? – весело интересуется Мэй, на что Жильбер лишь оскорбленно фыркает.

Так пролетает больше трех часов – постояльцы приходят и уходят, хозяйка, высокая, тонкая, суховатая женщина, начинает тушить свечи, подходит к нему и спрашивает, не нужно ли принести что-то еще – Жильбер просит вина, а то оказывается пряным и сильно бьющим в голову, – а Мэй все сидит и слушает, только сверкает внимательно глазами, как потревоженная кошечка, и все болтает своим стаканчиком, расплескивая жидкость по капле на свое белое ханьфу, от чего то начинает казаться забрызганным кровью.

В голове шумит, и комната немного плывет, но Жильбер понимает, что хозяйка не задавала ни единого вопроса о том, с кем это он говорит, так что, вероятно, она этого не замечает. Свет единственной оставленной на столе свечи мягким полукругом падает на лицо Мэя – выразительное, с высоким лбом, прядями, спавшими на него, чуточку курносым носом, ямочкой на правой щеке от улыбки.

– И вы правда верите в того, кто умер за ваши грехи, позволив прибить себя к кресту? Ты в это веришь?

– Верю, – соглашается Жильбер. Или нет, наверное, он все-таки не очень верит, но это рядом с Джинни он может ругать свой приход на чем свет стоит, а с заморскими чудищами стоит аккуратнее, стоит защищать свою веру.

– А я как-то в эту веру вписываюсь?

– Не очень, – честно признается Жильбер.

Мэй хмыкает.

– Но ты подумай об этом как-нибудь потом, хотя ты первый человек, который так спокойно воспринял мое появление.

Жильбер пожимает плечами. Ему самому было сложно понять, почему его не пугал Мэй. То ли дело было в том, что он не до конца в него верил, то ли в том, что Мэй пока не сделал ничего пугающего, то ли потому, что, ну, это же Китай