Немезида ночного ангела - Брент Уикс

class="p1">Солнце яркое, но холодное. Кровь течет вверх по руке, подгоняемая обжигающими порывами ветра; ее присыпает песком, и она запекается узором, похожим на сплетение паутины.

Я разгибаюсь, перестав закрывать собой маленький труп. Мокрый.

Потерянный. Оглушенный.

Вспышки воспоминаний приносят лишь боль, стараются воссоединить разум с телом.

Я встаю, гнусь навстречу ветру…

И снова падаю, изрезанный тысячей клинков.

Я лежу на одном месте, то теряю сознание, то прихожу в себя, а тем временем темнота наступает, и снова уходит. Когда становится совсем светло, я чувствую в себе новые силы. Мой талант.

Я и забыл.

Натягиваю ка'кари на мою кожу, делаю из него панцирь. Прижимаю сына к животу и тоже покрываю его, несу под ка'кари, словно в утробе. Мы с ним под одной кожей.

Он мертв, и он внутри меня, и мы идем вместе. И вместе мы гнием.

Мы минуем долины. Те, где есть ручьи, кажутся неестественными, так много в них диких зверей, которые прячутся здесь от убийственных ветров. Кажется, так же они укрываются от лесных пожаров. Я пью и иду дальше. Хотя ка'кари липнет ко мне плотно, падальщики все же чувствуют исходящий от нас смрад смерти. Мне не отдохнуть под голодным взором койотов, канюков и волков.

Я ловлю спрятавшегося кролика и продолжаю идти.

Нахожу мертвую долину. Без воды. Животных мало, все маленькие. Мертвых животных – больше. Несколько стоящих друг на друге валунов заслоняют это место от ветра, поэтому тошнотворно-сладкий запах разлагающейся плоти почти не выветривается отсюда. Одинокое оливковое дерево цепляется за жизнь, невзирая на ветра, ободравшие всю листву и кору с его верхних ветвей.

Не знаю, сколько я уже иду. В тени оливкового дерева нахожу подходящее место. Ка'кари покрывает мои руки и превращается в лопаты. Я становлюсь на колени. Если отложить маленькое тело в сторону, копать будет проще. Но я не могу. Не выдержу, если буду видеть, как он смотрит, как осуждает.

Поэтому я копаю.

Солнце садится. Солнце встает. Я заканчиваю. У моих ног – яма, такая же пустая, как и моя душа.

Я знаю смерть. Знаю, что ждет меня и что я увижу, как только сниму покров из ка'кари. Делаю вдох, задерживаю дыхание, чтобы меня не вырвало.

Кожа из ка'кари – последнее, что связывает нас, – расходится в стороны.

Какой он крошечный!

Я словно отлетаю от собственного тела, взмываю высоко-высоко, все дальше и дальше.

Внизу громче ветра воет человек.

Тот, кто остался подо мной, совершает непонятные действия. Кладет сверток в яму, вылезает из нее, ломая ногти о камень. Я вижу все урывками, то оказываюсь слишком близко, то слишком далеко.

Внезапная паника. Он спешно отползает от ямы, его скручивает рвотный позыв – и ничего. Через миг я снова далеко, вижу, как он скидывает в яму землю, затем камни, затем снова землю. Утаптывает ее ударами большого камня, разравнивает, затем кидает новый слой, подходит к куче земли и тащит ее обратно, раз за разом.

Не спешит. Это занимает несколько часов. Я чувствую жжение в легких, слабость в руках и ногах.

Он замечает синий кинжал, и тот напоминает ему о смерти. Он втыкает кинжал в землю, чтобы отметить место, затем передумывает. Под красотой клинка скрывается уродство; он был создан, чтобы убить ребенка. Человек подхватывает его и закидывает далеко в море.

После этого он заканчивает, молча стоит над могилой, над которой тщательно разложил камни и растительность, как будто они сами туда упали. Через месяц или два никто даже не узнает, что здесь могила.

Я чувствую, как снова падаю к моему телу, хотя не хочу туда, не хочу терять это спокойствие.

Но здесь тоже спокойно. Я опустошен.

– Кажется, сейчас я должен что-нибудь сказать. Дать тебе хотя бы это, – произносит голос. Мой голос.

Несколько минут я стою, сложив руки. Я полуобнажен, и это кажется издевкой.

– Я, гм, постарался сделать так, чтобы тебя здесь никто не потревожил. Ни зверь, ни человек. Сын, мне жаль, что…

Эту фразу невозможно закончить так, чтобы она не прозвучала пошло. Все, что я скажу, покажется оправданием непростительному. Никто другой этого не делал. Это был мой выбор.

Я – ночной ангел. Я должен быть воплощением Справедливости, но что я натворил?

Я еще долго стою на том месте.

Ни к чему не прихожу. Ни к решению, ни к утешению.

В конце концов бреду прочь. Без тяжести у живота я чувствую себя до нелепого легким. Пустым.

Оставив в той яме мое сердце, я иду на север.

На какой-то день шторм вдруг прекращается.

Еще через два дня, к вечеру, я набредаю на пастуха со стадом. Едва завидев его вдалеке, втягиваю ка'кари в себя. Пастух молча следит за моим приближением. Смотрит подозрительно, сжимает в руке посох. Кажется, он ждет, когда я заговорю.

Я молчу.

– Мне издали почудилось, что ты какой-то ночной демон, – наконец произносит он. Протягивает мне бурдюк с водой. Лицо у него грубое, все в морщинах от солнца, ветра и песка.

Я пью. Возвращаю ему бурдюк.

– Умеют же глаза обманывать, да? – говорит он.

Мне нечего на это ответить.

– Надо бы предложить тебе еды. От закона бежишь?

Я мотаю головой, затем замираю.

– Возможно. Но закон, кажется, думает, что я мертв. Неприятностей я на вас навлечь не хочу.

– Спасибо за честность. – Он снова протягивает мне бурдюк.

Я не беру его.

– Где ближайший город?

Он указывает на запад. Я киваю ему и продолжаю путь на север.

– Эй, – окликает пастух, – еды-то хочешь?

– Чтобы связать вас законом гостеприимства? Нет. Если кто-нибудь спросит, вам лучше сказать, что вы меня не видели. Но вообще поступайте как хотите.

Он ничего не говорит, пока я не отхожу дальше.

– Город в другой стороне!

Я продолжаю идти.

– Эй! – кричит он еще несколько секунд спустя. – А одежду хочешь?

Я останавливаюсь. Совсем об этом забыл. Мой нынешний вид сулит мне самые разные неприятности.

Возвращаюсь. Пастух отводит меня к своей палатке, роется в вещевом мешке и достает со дна тунику, штаны и пояс. Ему они чересчур малы. А мне подойдут почти идеально.

У меня язык не поворачивается спросить, но пастух видит вопрос в моих глазах.

– Давно уже хочу от них избавиться, – говорит он. Улыбается, но улыбка не касается глаз. – Только вот рука не поднималась.

Его слова полны глубочайшей боли, а я едва справляюсь со своей, поэтому дальше ни о чем не расспрашиваю.

Однако пастух продолжает сам.

– Это одежда моего сына, – ворчит он,