Император Пограничья 16 - Евгений И. Астахов

Однако настоящий удар пришёлся по Обществу Призрения Погорельцев и Беженцев. Список обвинений занял три страницы: организация преступного сообщества, сводничество с участием несовершеннолетних, шантаж должностных лиц, причинение телесных повреждений, подрыв государственной власти. И главное, связь с Гильдией Целителей была доказана документально: переписка, финансовые записи, показания свидетелей. Использование преступной схемы для влияния на политику княжества квалифицировалось однозначно — государственная измена.

За одну лишь эту статью полагалась смертная казнь. А там ещё и остальных преступлений — целый мешок.

* * *

Зал замер, когда судья поднялся с места.

Я стоял у дальней стены, наблюдая за лицами. Директор главного приюта — обрюзгший мужчина лет шестидесяти, чьё имя ещё месяц назад произносили с почтением — вцепился в край скамьи. Казначей Общества рядом с ним беззвучно шевелил губами, то ли молясь, то ли проклиная.

— По совокупности обвинений… — голос судьи разносился по залу, сухой и бесстрастный.

Директор закрыл глаза.

— … суд приговаривает обвиняемых к смертной казни через повешение.

Секунду стояла абсолютная тишина. Потом — выдох. Сотни людей выдохнули одновременно, и в этом звуке было что-то похожее на облегчение.

Казначей рухнул на колени. Его рот открывался и закрывался, но звука не было — только беззвучный крик. Директор, напротив, застыл как каменная статуя, глядя в пустоту мёртвыми глазами.

— Ваша честь! — через миг его сорвался на визг. — Помилуйте!

Кто-то в зале зааплодировал. Одинокие хлопки, тут же подхваченные другими. Судья требовал тишины, стучал молотком, но аплодисменты нарастали.

Директор главного приюта и казначей Общества были повешены через двое суток после вынесения приговора. Рядовые члены — те, кто непосредственно участвовал в схеме — отправились на пожизненную каторгу без права амнистии.

Конфискованное имущество осуждённых пошло в специальный фонд — деньги предназначались для помощи пострадавшим детям.

Вечером после казни руководства Общества я долго сидел в кабинете, глядя на огонь в камине. Я должен был чувствовать удовлетворение. Победу. Торжество справедливости.

Вместо этого ощущал только бесконечную усталость.

В моей прежней жизни — той, что закончилась больше тысячи лет назад — я видел подобное не раз. Работорговцев, которые продавали детей из захваченных деревень, в том числе, в Византию, чтобы сделать из них евнухов — чиновников и слуг. Жрецов, приносивших младенцев в жертву своим богам. Командиров, использовавших мальчиков-рабов для утех.

Я убивал их всех. Раз за разом. И каждый раз думал: это последние. Больше такого не будет.

А потом находил новых.

Зло не исчезает оттого, что ты уничтожаешь его носителей. Оно возрождается в других людях, под другими именами, в других формах. Единственное, что ты можешь сделать — строить систему, в которой злу труднее прятаться. Труднее процветать. Труднее выживать.

Я налил себе коньяк и выпил одним глотком. Жидкость обожгла горло, но не согрела.

* * *

Однако исполнители и местное руководство — лишь низовое звено. Я не собирался останавливаться на тех, кто организовывал схему. Меня также интересовали те, кто ею пользовался.

Артефакты записи из приюта содержали достаточно материала, чтобы отправить на каторгу некоторых представителей владимирской знати. Аресты шли параллельно с судебными процессами.

Крылов работал методично: сначала изолировали тех, кто мог предупредить остальных, потом брали по одному, не давая времени уничтожить улики или бежать. К концу первой недели под стражей находились все семнадцать «постоянных клиентов» и большинство эпизодических.

Судебные процессы над ними стали настоящим скандалом. Знатные люди, чьи предки приложили руку к развитию Владимира, теперь сидели на скамье подсудимых, слушая зачитываемые обвинения. Некоторые пытались давить на судей, угрожать, подкупать. Бесполезно. Я лично проследил, чтобы каждое дело рассматривала коллегия из трёх судей, назначенных по жребию.

Как и прежде, мне пришлось присутствовать на всех судебных процессах против представителей знатных родов. Одним из таких прежде респектабельных господ был боярин Олег Трифонович Насакин. Он занимал своё кресло в Боярской думе двадцать три года. Его портрет — маслом, в позолоченной раме — висел в галерее дворца между портретами других отцов города. На полотне он выглядел величественно: осанистый шатен в парадном костюме, со снисходительной полуулыбкой человека, привыкшего повелевать.

Теперь Насакин сидел на скамье подсудимых.

Обритая голова обнажила неровный череп с пигментными пятнами. Арестантская роба из грубой серой ткани висела на осунувшейся фигуре мешком. Аркалиевые кандалы на запястьях позвякивали при каждом движении — тихий, унизительный звук, который слышал весь зал.

Когда зачитывали обвинение, Насакин пытался держаться с достоинством. Вздёрнутый подбородок, прямая спина — двадцать три года в политике научили его держать лицо, но когда прозвучали слова «систематическое насилие над несовершеннолетними», что-то в нём сломалось. Он сгорбился, словно из него выдернули позвоночник.

В зале поначалу сидела его жена. Когда зачитали обвинение и представили первые доказательства, она встала и вышла, не оглядываясь, не прощаясь. Дверь закрылась за ней с негромким стуком, но Насакин вздрогнул так, будто прогремел выстрел.

Приговор: пожизненная каторга, полная конфискация имущества, лишение титула и всех наград.

Портрет во дворце сняли в тот же день.

В другой день слушалось дело против прокурора. Матвей Лукич Студенецкий был известен своей беспощадностью. За пятнадцать лет службы он отправил на каторгу сотни людей. «Железный Студенецкий» — так его называли в судейских кругах. Говорили, что он ни разу не проиграл дело и ни разу не проявил милосердия.

Теперь он стоял там, где обычно стояли его жертвы.

Я наблюдал за ним из ложи, отмечая детали. Руки, которые привычно опирались на трибуну обвинителя, теперь бессильно висели в кандалах. Голос, от которого бледнели подсудимые, сорвался на первой же попытке что-то сказать.

Однако больше всего меня поразили его глаза. Он смотрел на судейскую коллегию с выражением абсолютного непонимания — как человек, который всю жизнь считал себя охотником и вдруг обнаружил, что стал дичью.

Когда молодой прокурор, его бывший помощник, зачитывал обвинение, Студенецкий несколько раз пытался перебить. По привычке. Каждый раз конвоир клал ему руку на плечо, заставляя замолчать. К третьему разу бывший «железный прокурор» уже не сопротивлялся.

Обвинение включало не только «пользование услугами», но и сокрытие преступлений. Студенецкий годами закрывал дела против «клиентов» Общества. Хоронил жалобы, запугивал свидетелей, уничтожал улики. Теперь все эти дела подняли из архивов и отправили на пересмотр.

Свидетелем выступала женщина лет тридцати — бывшая воспитанница приюта. Она рассказала, как пятнадцать лет назад пыталась подать заявление. Как Студенецкий лично вызвал её в кабинет и объяснил, что случится с ней и её младшим братом, если она не заберёт жалобу.

Подсудимый