Долина Зерпентштайн - Саша Левашов

– Эй! Ты что?! – одёрнула его Нисса. – Зачем разрушать чужие творения?

– Так в этом весь смысл! – воскликнул Бернар, поражённо глядя на столбы. – Ёрдовы столпы рушит ветер, природа, случайности… А ты не бесишься, но продолжаешь дело. Любуешься мгновениями, ценишь что есть, понимаешь? Жизнь мимолётна – так учит Ёрд.

Нисса с Гансом закивали, продолжая путь по тропе среди навеки замерших столбов. А Вмятина заметил:

– У этих камней нет задачи. Бессмыслица.

– Прости, – развёл руками Бернар, – но кое-чего о смертных тебе никогда не понять.

Недалеко от сада балансирующих камней в отвесной скале чернела пещера. Её зев перекрывала каменная стена, но войти можно было через аккуратную низенькую дверь. И хотя ей было триста лет от роду, открывалась она с неожиданной лёгкостью.

Оддбьорг Бергхоф, сухой жилистый гном с белоснежной шевелюрой, бледной кожей цвета лишайника, густыми бровями и бородой, сидел, завернувшись в шкуру, у погасшего очага, сложенного из камней. Шапка с лосиными рогами лежала рядом.

Пол пещеры густым ковром устилала каменная крошка. В центре на большом деревянном столе в полном беспорядке навалена была куча инструментов: молотки, резцы, правильца, цикли, прямые и полукруглые долота, царапки, скарпели, стеки, стек-бульки, клюкарзы, штихели… – даже Вмятина едва ли разобрался бы, у чего какая задача! Вокруг стола высились башни из медных тазов.

Стены от пола и до потолка покрывали причудливые горельефы, изображавшие Клотильду, ещё не изуродованную проклятьем Акмэ. Змей на голове не было, как не было чешуи на теле и шрама, пересекающего шею. Зато щёки в некоторых сценах украшали ямочки от лёгкой улыбки, остающейся всё же строгой, как судебный приговор. Вот ордфрау вершит обряд: она стоит за кафедрой в мортуарии, а за спиной у неё – ровные ряды ниш с черепами предков. На другом горельефе хозяйка долины восседает во главе пиршественного стола, уставленного роскошными угощениями. Ни в одну из сцен, впрочем, как подметил Бернар, старый гном не поместил себя.

– Итак, вы меня не послушали, – проговорил Оддбьорг на хорошем орочьем. – Ну, проходите, раз уж пришли.

– Ага, то есть ты можешь говорить нормально, когда хочешь. Можно мы разожжём огонь? – поинтересовался Бернар. – Тут такая холодина, что и снег замёрзнет.

– Могу, – кивнул гном. – Разжигайте, кто ж вам запретит.

Чкт и Зубило пошли за дровами – бельчонок хотел научиться управлять механическим псом. Нисса захлопотала вокруг Ганса – эрудита колотил озноб и мучил надсадный кашель. Она попросила Бернара расстелить на полу спальник, на который мальтеорус тут же взгромоздился, словно чёрный старый голубь.

– Покажи горло! – уверенным лекарским тоном командовала патоморбистка. – Дай пощупаю шейные шишки… гут. Подъязычные… гут.

Гнома залезла в сумку, вынимая аккуратно уложенные свёртки, коробочки и скляночки:

– Конечно, кора белой ивы от лихорадки, корень солодки, сушёное молоко снежного козла… Так, но сначала надо… Да где же она? Ох, люди, любую хворь тут же цепляете…

– Потому нас осталось так мало, – хрипло прокаркал Ганс. – Маледиктус гоминус…

– Вот она! – нашла Нисса известный патоморбический инструмент – латунную трубку с двумя большими раструбами на концах. – Так, давай попозже с загробными темами. Пересядь вот сюда, открой грудь и спину! Чего «нет»? Скорее давай: я тебя послушать должна!

Но Ганс, страшась раздеться на морозе, втянул шею в свой плащ и только помотал головой. Сзади подошёл на трёх ногах Вмятина, схватил его за плечи и рывком перетащил в нужное место. Эрудит заорал от испуга и боли. Нисса завопила от неожиданности, а автоматон принялся сдирать с больного одежду.

– Нет! Отстань! Я не причинял вреда механизмам! – возмущался мальтеорус.

– Стой! Вмятина, остановись! – прервала его алхимица. – Ты что творишь?!

– Я тебе помогаю. Ты говорила, что друзей ищут посредством помощи.

На мгновение Нисса замешкалась, внимательно изучая взглядом автоматона.

– Хорошо. Если хочешь помочь, то… Гансу нужно тепло. Ты можешь накидать углей в очаг, например?

– Не надо очага. Я сейчас сам его как следует прогрею.

Не успела Нисса возразить, как Вмятина опустился рядом с больным и открыл дверцу у себя в брюхе. Со свистом заработали кузнечные меха, распаляя горн. Эрудит в страхе отпрянул.

– Вмятина! Нет! Ты хочешь… А. Ой. – Алхимица осеклась, увидев, что автоматон заработал как обычная печурка. – Прости, да, здорово-то как…

– Я могу заварить травяную висцеру кипятком, – добавил Вмятина и подкинул угля в топку.

– О! Было бы прекрасно – не будем ждать Чикта. Ты отлично помогаешь. Гораздо полезнее многих… Ганс, раздевайся давай! Интересно, а что бы ты отрастил себе древнелюдским опусом, чтобы справиться с лихорадкой? Вторую грудь, как у кентавра?

– Нисса, а разве Хютер и магическая этика не запрещают изголяться над больными? – парировал истианец, снимая плащ и подсаживаясь поближе ко Вмятине.

Тем временем следопыт налаживал контакт с Оддбьоргом.

– Я Бернар, это Нисса, железяка – Вмятина, а больной – Ганс, – сказал он.

– И с чем же вы пожаловали, Бернар, Нисса, и кто там ещё? – Оддбьорг насупил белые брови, торчавшие в стороны, как цветы репейника.

– Ну, для начала мы бы хотели послушать твою историю, – осторожно начал Бернар, оглядывая бесчисленные изображения Клотильды. – О Хаймунде. Но, конечно, только если ты сам готов о нём рассказать.

Вместо ответа Оддбьорг неторопливо поднялся и отыскал среди крошева на полу пару увесистых булыжников. Бернар весь подобрался, не понимая, чего ожидать от мертвеца…

– Бедное дитя, – начал гном свою печальную повесть, возвращаясь на место с булыжниками. – Мы с Клотти долго мечтали о ребёнке. Он должен был принести радость в наш дом… а принёс только горе. Горе не только родителям, но и всей долине.

Он замолчал на пару мгновений, собираясь с мыслями и разглядывая камни. Его крепкие узловатые ладони внимательно щупали колотую поверхность, стирали пыль.

– Для её папаши, Анхельма, уродец словно не был родным внуком, да и вовсе живым чадом. Он приказал скормить его собакам. Я сказал, что Хаймунд мой ребёнок и не ему решать, – и тогда он развязал настоящую войну. Клотти тоже была хороша: то решалась убить сына, то бросалась в слёзы, то обвиняла меня в поддержке отца. В этом вся она: сопли-вопли, сплошная драма, никакого толку.

Оддбьорг глядел, как пляшет пламя в утробе Вмятины. Оранжевые блики и серые тени скакали по пещере да играли на горельефах, отчего казалось, будто изваяния Клотильды пытаются спорить со старым гномом.

– Годами под красотой и очарованием, под эрудицией и рассуждениями о скульптуре пряталась её истинная дурная натура. – Дед рассказывал о жене бесстрастно и холодно, будто о каком-то древнем кайзере. – Я её любил совсем иной. Я не мог этого выносить,