Старые недобрые времена 2 - Василий Сергеевич Панфилов

сто лет, это же не делает тех, кто их любит смотреть, плохими людьми⁈' пытается он не то утешать себя, не то анализировать происходящее, но выходит скверно. Все эти разговоры…

… и он сам не заметил, как поддался моменту, поддался жажде крови, жажде зрелища, от которого кровь застынет в жилах, а потом, наверное, все ощутят себя живыми.

— … живыми, чёрт подери! — в тон его мыслям патетически воскликнул Эжен, взмахивая руками, — прочь тоска, прочь чёртов сплин, приходящий в нашу прекрасную Францию вместе с англичанами, привыкшими киснуть в своих туманах и привозящих свою кислятину, свои кислые физиономии и протухший взгляд на мир сюда, отравляя наши жизни!

— Простите, дамы, — спохватился он, винясь, хотя и не слишком всерьёз, — вырывается!

— Ничего, ничего, — сказала одна из девушек, — это из глубины души, искренне, это не грубость, а порыв чувств!

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — расшаркался Эжен, не сбавляя шаг, — недаром именно женщин называют лучшей половиной человечества!

Он рассыпался в комплиментах, вызвав что-то вроде эпидемии, и компания на несколько минут стала необыкновенно куртуазной, любезничая со своими спутницами. В иное время подобная выспренность, с пасторальными отсылками и разного рода любезной натужностью, вызвала бы у Ежи скуку, если не раздражение. Но сейчас…

… право слово, это сто крат лучше воспоминаний о платочке, смоченном в крови одного из именитых преступников, который Лола хранит, как детскую (!) реликвию, приносящую удачу.

— Увы мне, — вздохнул долговязый бретонец, — но после войны, после ада Севастополя, я иногда чувствую себя не вполне живым, гуляя по улицам Парижа! Кажется иногда, что я уже умер и брожу среди асфоделей в царстве Аида, не зная ни любви, ни привязанностей, ни самого себя.

— А в такие моменты… — он дёрнул плечом так выразительно, что будто бы сдвинулись театральные декорации, возвращая их из мирка счастливой Аркадии и пасторальных пастушков с пастушками, к обыденному настоящему, которое вскоре запачкается в крови.

— В такие моменты, — повторил он, — я чувствую себя живым. Снова…

Он сказал это так обыденно и трагически, что Ежи почувствовал озноб, да наверное, и не он один.

' — Интересно, а как ПТСР проявляется у меня? — чуть ли не впервые озадачился он, — и видно ли это со стороны?'

Пока он размышлял, девушки утешали героя — так, что трагическая сценка превратилась, на вкус попаданца, в дурно срежиссированный и ещё более дурно сыгранный кусок мыльной оперы, вырванный не только из контекста, но и из здравого смысла.

На подходе к месту казни народа стало заметно больше, местами чуть ли не толпа, более уместная, по мнению попаданца, на каком-нибудь митинге или праздничном шествии, но никак не на казни! Настроения, впрочем, те самые — праздничные, можно даже сказать — первомайские. Многие с детьми, с семьями, с девушками…

— Пропустите! — рвётся вперёд Жером, и так-то не образец терпения, — Дайте пройти!

Какой-то почтенный отец семейства, чуть ли не под тридцать, на такой тычок в спину развернулся резко, с нехорошим прищуром, готовый хоть к скандалу, а а хоть бы и мордобою.

— С какого это дьявольского наущения мы должны пропустить вас⁈ — выпалил он, — Вы что же, считаете себя лучше меня? Здесь все равны, все хотят увидеть казнь, а ваше желание занять лучшие места, отталкивая с дороги женщин и детей, возмутительно!

На лице Жерома появилось язвительно выражение, и Ежи, успевший немного узнать гасконца, опередил его слова своими мыслями…

… впрочем, оставив их за надёжным забором из зубов. Но чёрт подери, как же захотелось высказаться, спросив главу семейства, а кем он себя считает — женщиной или ребёнком⁈

— Простите, месье, моего друга, — полез вперёд Эжен, — дело в том, что у нас уже выкуплены места на казнь, и мы спешим пройти, чтобы не завязнуть в толпе на подходе.

— О… — позавидовал глава семейства, — везунчики!

— Раньше надо было думать, — непримиримо сказала его супруга, прижимая к себе младшего, бутуза лет трёх, — все нормальные люди загодя приходят, а иные так даже и ночуют!

— Вы правы, мадам, — не стал спорить Эжен, — но дело в том, что места достались нам от моего друга, буквально полчаса назад.

— О… — обмякла мадам, посторонившись, — везунчики!

Они поспешили вперёд, выстроившись этаким клином, но на сей раз вперед прошёл Эжен, как самый представительный, а по бокам и чуть сзади — Матеуш и Ежи, у которого и с ростом, и статью всё очень недурно.

— Простите… — коротко бросает Эжен, задевая плечом осанистого буржуа, идущего под руку с супругой.

— Не могли бы вы… — не договорив, Матеуш, обхватив подмышками тощего горожанина, переставил его чуть в сторону.

— Простите, месье! — звучит проникновенный голосок Лолы, — У нас места выкуплены! Разрешите пройти⁈

Вдоволь натолкавшись, оттоптав десятки ног, они протиснулись-таки к месту казни, где толпа стала вовсе уж плотной — так, что ещё чуть, и метро в час-пик!

— Разрешите… Месье! Мадам! У нас в том кабачке места выкуплены! Пропустите!

— Да чтоб вас черти в аду на говне жарили! — пожелал немолодой рабочий, который спокойно пропустил их, но услышав о выкупленных местах, разом озлился, пожелав вслед немало хорошего.

— Ещё чуть-чуть, ещё… — Эжен, приподнявшись на цыпочках и вытягивая шею, искал тот самый, заветный кабачок.

— Уф-ф… дошли! — выдохнул он, проталкиваясь к кабачку, ограждённому стульями и столами, на который уже стоят зрители, выкупившие места, — Месье! Месье Бертран! Луи! Луи Лепаж места выкупал!

Кое-как протиснулись, и Ежи, подхватив милую Анет за талию, водрузил её на стол, после чего и сам забрался на него. Разместились, встав по примеру других, на столах и стульях, возвышаясь над волнующимся человеческим морем.

— Гильотина! — пискнула Анет, сжимая руку парня, — Вот! Видишь⁈

Разумеется, он и без её подсказок видит и эшафот, и гильотину…

… но не препятствует потоку слов, послушно кивая и глядя туда, куда указывает пальчик любимой девушки.

Выглядит всё очень театрально… но только если отрешиться от эмоций толпы, от жажды крови, от запаха адреналина и пота!

Эшафот, возвышающийся над головами, на нём гильотина, за каким-то чёртом задрапированная тканями. Тканью обит и эшафот, но не весь, а там, где должен пройти казнимый.

— Это? — переспросил Эжен, — Да палач расстарался!