Другая жизнь. Назад в СССР-2 - Михаил Васильевич Шелест

брала с собой плед, вот в него мы и закутались, спасаясь от солёной взвеси, сорванной ветром с огромных волн морской пены, висевшей над пляжем. К утру плед должен был промокнуть, но жар наших тел испарял влагу. Мы были как два йога, которые сушили голыми телами мокрую простынь на морозе. Нам не было холодно и мы не были голыми. Мы были «сёдзёсэй»[1], как сказала Тиэко, спрятав у меня на груди своё лицо.

Мне большего от неё и не надо было. Я упивался её поцелуями и какими-то не переводимыми но до боли нежным шептаниями. Иногда она, думая о будущем, жалобно поскуливала, словно щенок, и снова начинала плакать, а я снова начинал целовать её глаза, успокаивая и тоже шепча что-то маловразумительное.

Наконец лучи солнца, кое как разорвав хмурое небо, осветили наш берег.

— Мы словно на необитаемом острове, — сказала Тиэко. — Как бы я хотела жить с тобой на необитаемом острове.

— А что бы мы там ели? — спросил я.

— Мы бы ловили рыбу, собирали ракушки и крабов

— И ели бы их сырыми?

— Да. Я знаю, у вас не принято есть сырую рыбу, но когда ты попробуешь, тебе понравится.

— Я съём всё, что ты мне приготовишь, — сказал я. — Мне, кстати, нравится икра морских ежей, и сырая и жареная на костре.

— Мне тоже. Она сладкая…

— Я тебе сегодня насобираю ежей. Тут их полно. И трепанга полно.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Тиэко.

— А здесь этого добра везде полно. Я живу на этом берегу. Из моих окон видно Токио.

— Как так? — удивилась Тиэко. — Из Токио не видно Владивосток. Он на противоположной стороне Большого острова.

Они так называли свой Хонсю.

— Ну и что, что на другой стороне. Зато по прямой. Я покажу на карте. Если от моего дома прочертить прямую линию, то она пересечёт Токио.

— Я теперь буду постоянно думать об этой линии, — грустно проговорила Тиэко. — Невидимой линии, которая будет постепенно истончаться и когда-нибудь прервётся. Будешь мне писать?

— Обязательно. Но мы с тобой обязательно увидимся, — уверенно сказал я. — Я приеду учиться в вашем университете.

Почему-то, произнося эти слова, я был почти уверен в том, что так и будет.

— В Токио? — удивилась и обрадовалась Тиэко. — У нас учатся иностранцы! И, я слышала, что университет их поддерживает и даже некоторым, очень способным, назначает стипендии. Ты способный, но для поступления нужны хорошие знания. Я собираюсь поступать и усиленно готовлюсь уже сейчас. У меня будет последний год обучения в школе, и он будет очень трудным.

— У меня тоже будет последний учебный год. Я к тебе не смогу приехать, но ведь ты же сможешь? Приезжай на следующий год!

— На следующий год! Как это страшно! Целый год! Ты здесь найдёшь себе другую девушку. Они у вас вон, какие красивые. И все смотрят на тебя. Ты тоже очень красивый…

— Такую как ты мне точно не найти, — улыбнулся я и склонившись, чтобы поцеловал её в нос, на котором снова появилась солёная капля, я увидел отраженного в ней себя.

— У, блин! — подумал я. — Как прикольно! Надо будет попробовать нарисовать такую картинку.

— Ты знаешь, — сказал я, — в твоей слезинке я только что увиделсамого себя, кусочек неба, луч солнца, и понял, что у нас будет всё хорошо. Всё в наших руках.[2]

Она подняла взгляд и, посмотрев мне в глаза, улыбнулась.

— Это прозвучало, как хокку. Я запомню эти слова навсегда.

— Тогда я их тебе спою, чтобы ты лучше запомнила.

И я пропел те же самые слова на мотив песни «Надежда»:

— Си на чоу до ано тано мамида ку но ичииибу…

— Красивая мелодия. Это ваша песня?

— Она называется «Надежда».

— Спой её. По-русски.

Я спел.

— Очень хорошая мелодия. О чём песня?

Я перевёл, как смог. И вдруг у меня в голове всплыл видеоряд из памяти «предка», как эту песню исполняет какая-то японка. И почти в оригинальном переводе.[3] Я изумился его тонкости и поблагодарил «свой внутренний голос».

Тиэко тоже удивилась услышанному. Сказать, что песня ей понравилось, ничего не сказать. Мало того, она понравилась и мне. И мало того, во мне всплыли и другие песни, исполненные этой японкой из не моего будущего.

— Спой её ещё раз, — попросила Тиэко.

— Давай я тебе другую песню напою, что мне навеяло это утро. Она тоже наша русская, но у меня родился её перевод на японский язык.

— Давай.

Тиэко снова прильнула ко мне, и я кое-как даже не пропел, а скорее, проговорил песню Анны Герман «Эхо любви»[4].

Получилось так себе, но Тиэко даже стала подпевать мне, когда я повторял припев.

Мы не заметили, как солнце поднялось над сопками противоположного берега Уссурийского залива и осветило его, пробиваясь в просветы между тучами.

Тиэко, увидев на моём лице луч солнца, оглянулась.

— Что там за город? — спросила она.

— Большой Камень.

— Большой Камень? — удивилась Тиэко. — Он и вправду большой?

— Меньше Владивостока.

— А почему его так назвали? Там есть Большой Камень?

— Был. Он стоял прямо посередине бухты и был огромным, поэтому так бухту и называли «Большой Камень». Ещё до того, как там возник город. А потом его взорвали.

Я чуть было не сказал, что там строили военный судоремонтный завод «Звезда», где и сейчас ремонтируют подводные лодки, в том числе и атомные. Но не сказал. Предок меня вовремя остановил. Болтун — находка для шпиона… Сказал бы — и не видать мне Японию и другую заграницу, как своих ушей. А так, глядишь, и выпустят будущего штурмана-капитана дальнего плавания.

— Жалко… Такая красивая история…

— Всё течёт, всё меняется, — проговорил я псевдо-философскую благоглупость.

Тиэко снова посмотрела мне в глаза.

— Ты же школьник, а почему тогда такой умный?

— Много читаю. И не только фантастику.

Мы уже «отлиплись» друг от друга и прохаживались вдоль накатывавшего на берег прибоя. Купаться было опасно, но мне очень хотелось окунуться и смыть с себя ночное наваждение и отдать воде тяжесть девичьих страданий, принятых мной на себя.

— Подожди! Я сейчас! — сказал я, быстро скинул спортивный костюм, и быстро побежал на встречу волнам.

—