Врач из будущего. Подвиг - Андрей Корнеев

— Коллеги, ваши мнения? — спокойно спросил Виноградов.

Молодые врачи сыпали предположениями.

— Атипичный тиф?

— Малярия? Но плазмодиев в мазке нет.

— Может, сепсис? Но очага не находим.

Лев стоял чуть в стороне, внимательно разглядывая больного. Его взгляд, привыкший выхватывать детали, скользнул по обнаженному торсу бойца и задержался на коже живота. Там, едва заметная, была легкая, розоватая сыпь, больше похожая на раздражение, чем на что-то серьезное. Все прошли мимо, сосредоточившись на более ярких симптомах.

— Владимир Никитич, — тихо сказал Лев, подходя ближе. — А не напоминает ли вам это клиническую картину бруцеллеза? Весна, он с тылового госпиталя… мог быть контакт с больным скотом при эвакуации, непастеризованное молоко, мясо…

В палате воцарилась тишина. Виноградов замер, его умный, аналитический взгляд уставился на Льва, потом на больного. Он медленно, очень медленно кивнул.

— Да… — произнес он, и в его голосе прозвучало озарение. — Да, вполне. Клиника смазанная, неклассическая… но волнообразная лихорадка, гепатоспленомегалия, эта астения… Срочно делаем реакцию Райта! И пробу Бюрне!

Анализы подтвердили диагноз, у больного был бруцеллез. Назначенное специфическое лечение начало давать эффект уже через несколько дней.

Вечером того же дня Виноградов зашел в кабинет к Льву. Он стоял несколько секунд молча, глядя на него с нескрываемым, глубоким уважением.

— Вы не перестаете удивлять, Лев Борисович, — наконец сказал он. — Мы все смотрели на него, а видели только то, что знали. Вы увидели то, что нужно было знать. Спасибо вам.

Это была не лесть, а констатация факта. Лев снова доказал, что его ценность не только в глобальных проектах, но и в этой, почти сверхъестественной, клинической проницательности.

Спустя неделю седьмой этаж преобразился. Из пустующих залов он превратился в кипящий муравейник, где царил непривычный для больницы звук — не стон, не шепот, а энергичные команды, лязг металла и гул работающей техники.

Инженеры Крутова, ругаясь на нестандартные размеры дверных проемов, устанавливали тяжеленные аппараты УВЧ. Сашка, с вечным планшетом под мышкой, руководил расстановкой парафиновых ванн и соллюкс-ламп, периодически сверяясь со списком, который Мошков предоставил в рекордные сроки.

— Александр Михайлович, я понимаю что вы не волшебник! — кричал Мошков через весь зал, где Сашка лично помогал тащить ящик. — Где обещанные три вертикализатора? В списке было три! А я вижу один, и тот, похоже, времен Гражданской войны!

— Валентин Николаевич, родной! — парировал Сашка, не переставая улыбаться. — Два на подходе! Крутов в цеху колдует! А этот старичок — он вам для тренировки сборки!

Лев, наблюдая за этой суматохой, чувствовал странное удовлетворение. Это был не хаос, а энергия созидания. Он прошел в соседний зал, который Мошков гордо именовал «залом лечебной физкультуры». Здесь пахло свежей стружкой и краской. Несколько коек были сняты с пружин, а из старых труб, ремней и противогазных сумок, нагруженных песком, были сконструированы примитивные, но функциональные блочные тренажеры. В углу стоял велотренажер, собранный, как выяснилось, из деталей списанного станка и колеса от телеги.

— Вот, Лев Борисович, начинаем! — Мошков, запыхавшийся, подошел к нему, смахнув со лба пот. — Видите? Уже работает!

Он указал на троих бойцов. Один, с ампутированной выше колена ногой, упрямо, с гримасой боли, но сам, без помощи санитаров, подтягивался на руках на перекладине. Другой, со страшными ожогами на руках, под чутким руководством медсестры медленно-медленно сжимал и разжимал самодельный эспандер из тугой резины. Третий, перенесший тяжелое ранение позвоночника и несколько месяцев пролежавший пластом, с помощью системы ремней и блоков, придуманной Мошковым, впервые за полгода находился в вертикальном положении, прислоненный к специальной стойке. Лицо его было искажено не столько болью, сколько невероятным усилием воли и… надеждой.

— Вертикализатор, — с гордостью пояснил Мошков, понизив голос. — Всего на пять минут, два раза в день. Но это — начало. Кости, легкие, кишечник… все начинает работать по-человечески. Он снова чувствует себя человеком, а не овощем.

Лев молча кивнул. Он видел, как у того бойца на глазах выступили слезы. Это были не слезы отчаяния, то были слезы возвращения к жизни. Его «Ковчег» спасал не просто тела. Он возвращал личность, волю, будущее. И этот зал с самодельными тренажерами был таким же важным фронтом, как операционная Бакулева или лаборатория Ермольевой.

Лев пришел домой далеко за полночь. В квартире пахло хлебом и едва уловимым ароматом лаванды — Катя раздобыла где-то сухих цветов и клала их в бельевой шкаф. Сынишка давно спал. Катя сидела на диване, при свете лампы зашивая Андрюше очередную варежку. На столе лежала папка с документами, которые Лев принес с собой. Он молча снял китель, повесил его на спинку стула и тяжело опустился рядом с женой, положив голову ей на колени.

Он не говорил ничего несколько минут. Просто лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как дрожат его собственные руки от усталости и нервного перенапряжения.

— Я сегодня подписал приказ о введении прометазина, — тихо начал он, не открывая глаз. — И закрыл работы по ципрогептадину. Положил отчет в папку «На будущее».

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Ты помнишь, я тебе говорил про свои сны? В которых я вижу все эти новые препараты и идеи. Иногда мне кажется, что я просто вор. Вор, который прокрался в будущее и таскает оттуда идеи. Я даю им крохи, обрывки формул, названия… а они… они бьются над ними, как титаны. Тратят силы, время и здоровье. И когда что-то не выходит… я чувствую себя виноватым. Я-то знаю, что это невозможно. Знаю, что эта молекула не поддастся им еще лет пятнадцать. Но все равно послал их на этот путь, заставил потратить ресурсы, надеясь, что они сами додумают. Это… цинично.

Его голос дрогнул. Груз ответственности давил не только за настоящее, но и за те надежды, которые он невольно обрушивал.

Катя переставала штопать варежку и начала гладить его по волосам. Ее прикосновение было единственным якорем в этом море сомнений.

— Ты не вор, Лев, — ее голос был тихим, но твердым. — Ты проводник. Мост, можно сказать. Ты не даешь им готовых ответов, как в учебнике. Ты ставишь задачи. Задачи, до которых они сами, возможно, дошли бы через годы, через десятилетия. Ты не виноват, что мир еще не догнал твое мышление. Ты просто… опережаешь его. И это твоя тяжелая ноша, самая тяжелая из всех нас.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб.

— И неси ее ты один не будешь. Пока я жива — никогда.

Они сидели так в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием фитиля лампы. И в этой