Врач из будущего. Подвиг - Андрей Корнеев

— Не смешно, — буркнул Громов, стоявший у окна и наблюдавший за городом. Его фигура в форме НКВД отбрасывала длинную тень. — Ситуация требует жестких мер. Предлагаю закрыть «Ковчег» на полный карантин. Никого не впускать, никого не выпускать. Прекратить прием эвакуированных. Обезопасить хотя бы этот объект.

В кабинете повисла тяжелая пауза. Все понимали логику чекиста, «Ковчег» был стратегическим активом. Его потеря была недопустима.

Лев медленно прошелся по кабинету, его ботинки глухо стучали по паркету. Он остановился перед Громовым.

— Иван Петрович, я вас понимаю. Но мы госпиталь. Наш долг принимать раненых и больных. Если мы закроемся, мы предадим свою суть. Мы превратимся из «Ковчега» в осажденную крепость, которая смотрит, как тонут другие.

— Ваша сентиментальность может погубить всех, Лев Борисович, — холодно заметил Громов.

— Это не сентиментальность, — возразил Лев. — Это расчет. Если эпидемия вырвется за пределы эвакопунктов и ударит по городу, она дойдет и до нас, через тех же самых санитаров и врачей, которые живут в городе. Мы не отсидимся, мы должны бороться там, где фронт.

Он повернулся к остальным.

— Вот наше решение. Работаем в условиях строжайшего противоэпидемического режима. Все сотрудники — круглосуточное дежурство с проживанием в институте. Санпропускник — обязательная обработка для всех, кто входит и выходит. Усилить дезбарьеры между этажами. Пшеничнов, вы получаете от меня карт-бланш. Ускоряйте испытания вакцины. Используйте все, что есть. Я беру на себя всю ответственность.

Его последняя фраза повисла в воздухе. Все знали, что значит «вся ответственность» в 1942 году. Но иного выхода не было.

Инфекционный барак, развернутый в одном из изолированных крыльев первого этажа, был адом. Воздух пропитан запахом пота, хлорки и болезни. Стоны, бред, тихий плач. Студенты-практиканты, приведенные сюда Виноградовым, стояли бледные, пытаясь скрыть страх за масками профессионального интереса.

Виноградов подошел к одной из коек. На ней лежала женщина лет тридцати пяти, лицо ее было землистым, с желтушным оттенком. На коже классическая розеолезная сыпь, но также виднелись мелкие кровоизлияния, петехии. Из носа сочилась кровь.

— Коллеги, — обратился Виноградов к студентам, его спокойный, методичный голос был глотком свежего воздуха в этом ужасе. — Перед нами сложный случай. Кроме типичных симптомов сыпного тифа — лихорадка, сыпь, помутнение сознания — мы видим желтуху и геморрагический синдром. Ваши предположения?

Студент с пробором, тот самый, что усмехался утром, решил блеснуть знаниями.

— Вирусный гепатит? Желтуха явно указывает на поражение печени.

— А сыпь? — тут же парировала студентка с косами, та самая, что спрашивала о трансплантациях. — При гепатите такой не бывает. И геморрагический синдром не характерен в такой степени. Это больше похоже на геморрагическую лихорадку.

— Браво, — раздался голос с порога. В бараке появился Лев. Он подошел к койке, кивком поблагодарив Виноградова за предоставленное слово. — Дифференциальная диагностика — это как детектив. Вы смотрите на улики. Сыпь — классическая для тифа. Желтуха и кровоточивость — осложнения. Сыпной тиф болезнь системная. Он бьет по сосудам, по нервной системе, а в тяжелых случаях и по печени, и по почкам, вызывая токсический гепатит и усиливая ломкость капилляров.

Он взял историю болезни, пролистал.

— Смотрите, — он показал на температурный лист. — Волнообразная лихорадка. Анализ крови — лейкопения, тромбоцитопения, все сходится. Это сыпной тиф с поражением печени и геморрагическим синдромом. Редкое, но описанное в литературе осложнение. Лечение — симптоматическое. Борьба с интоксикацией, поддержание сердечной деятельности, попытка остановить кровотечения. Прогноз… — Лев взглянул на женщину, — тяжелый.

Студенты молча переваривали информацию. Теория из учебников оживала перед ними в самом мрачном своем проявлении. Молодой врач Григорьев, работавший в этом бараке, подошел ближе.

— Лев Борисович, мы пытаемся, но… у нее продолжается носовое кровотечение, слабость нарастает.

Лев внимательно посмотрел на Григорьева. Тот был измотан, но в его глазах горела искра — он уже не тот растерянный юнец, что был утром.

— Тампонада передних носовых ходов? — коротко спросил Григорьев.

— Не нужно никаких тампонад, это воспрещается, и запретить пациенту запрокидывать голову! Капельницу с глюкозой и аскорбиновой кислотой не снимать. И, Григорьев… — он понизил голос, — вы хорошо держитесь, так держать.

Эта простая похвала заставила Григорьева выпрямиться. Он кивнул и бросился выполнять указания. Лев же, проводив его взглядом, снова погрузился в свои мрачные мысли. Они диагностировали один сложный случай. Но завтра их будет десять, а послезавтра сто. И так до тех пор, пока вакцина не появится. Если появится.

Кабинет Льва. Бессонная ночь отяжелела веками, но смыть напряженную ясность мысли не смогла. Перед ним, как приговор, лежали предварительные результаты испытаний поливакцины на животных. Данные были обнадеживающими, но недостаточными. Пропасть между лабораторными мышами и человеком была все еще слишком велика.

Дверь открылась, и в кабинет вошли трое: Пшеничнов, выглядевший совершенно разбитым, незнакомый сухопарый мужчина в очках и строгом, но поношенном костюме, и, замыкая шествие, старший майор Артемьев, лицо которого не выражало ровным счетом ничего.

— Лев Борисович, — голос Пшеничнова срывался от усталости. — Разрешите представить. Профессор Лев Васильевич Громашевский, эпидемиолог, эвакуирован из Харькова. Профессор настаивал на срочной встрече.

Громашевский не стал тратить время на любезности. Его слова были отточены, как хирургический инструмент.

— Товарищ Борисов, я ознакомился с вашими данными и с ситуацией в городе. Вы стоите на пороге катастрофы. Ваша вакцина единственный шанс ее предотвратить. Но тестировать ее в обычном режиме — значит подписать смертный приговор тысячам.

— Я это прекрасно понимаю, — холодно парировал Лев. — Но я не вижу иного выхода, кроме как ускорять доклинические испытания.

— Есть выход, — Громашевский снял очки и принялся методично протирать стекла. — Ускоренные испытания на добровольцах, из числа заключенных и приговоренных к высшей мере. Их жизнь уже кончена, но они могут принести последнюю пользу государству, на которое работали.

В кабинете повисла ледяная тишина. Пшеничнов смотрел в пол, его руки дрожали. Артемьев, прислонившись к косяку двери, равнодушно изучал потолок.

— Вы предлагаете мне проводить опыты на людях? — голос Льва был тихим и опасным.

— Я предлагаю вам спасти жизни тысяч советских граждан, бойцов и детей, — поправил его Громашевский. — Цена — несколько десятков жизней предателей и вредителей. Математика, как видите, проста.

— Мы врачи! — Пшеничнов вдруг выпрямился, его лицо залила краска. — Мы давали клятву «не навреди»! Какая разница, кто перед тобой — герой или предатель? У постели больного нет идеологии!

— Ошибаетесь, Алексей Васильевич, — в разговор вступил Артемьев. Его ровный, бесстрастный голос звучал зловеще. — Идеология есть всегда. И сейчас она диктует необходимость жестких решений. У системы есть… ресурсы для таких испытаний. И воля их использовать.

Лев медленно