Хайо, адотворец - Мина Икемото Гош

Она чувствовала, как ее горло и язык заполняются заклинаниями, словно семенами, маковыми зернами, парашютиками одуванчика, пыльцой сон-травы, – как они звучат то ли сутрами, то ли чем-то понятным одной только Хайо и тем крупицам невезения, которыми она управляла. Она не сумела бы ни записать их, ни использовать для себя.

В одной руке эти крупинки превратились в шесть гвоздей. В другой оказался такой же темный, блестящий молот. Хайо поняла, что Мансаку и Нацуами увидели их: первый замер, второй подался вперед.

Хайо взяла один гвоздь и воткнула его в грудь первой куколки. Хатта Кенго.

– На седьмом Часе Быка семь раз восстань, один удар прими, – словно сквозь воду услышала она собственный голос. Ну наконец-то человеческая речь. Она подняла молот. — Хатта Кенго.

Хайо опустила молот. Раздался тихий удар, будто вдалеке пробил колокол. Вибрация прошла через все тело Хайо, до самых костей, а гвоздь несчастья проник в тело куклы.

Она взяла следующий гвоздь: Инуи Атуси.

Удар, еще гвоздь: Ноцава Касуга.

Когда все шесть проклятий были готовы, у Хайо от напряжения разболелась голова. Пот ручьями бежал по ее лицу и шее.

– Ритцу Оноэ, – сказала Хайо, вновь ощутив звучание семян сон-травы. — Дело сделано.

Хайо уронила молот. Он рассыпался частицами несчастья, из которых был создан; все закончилось. Частицы растворились в воздухе.

К ней подполз Мансаку:

– Хайо? Ты как?

Она подняла с пола купюры:

– Как человек, который стал на шестьдесят тысяч богаче.

Мансаку погладил ее по затылку, потом подал платок, а сам пошел убрать ножницы и деньги в сейф.

Нацуами придвинулся поближе:

– Можно посмотреть?

Он протянул руку. Через секунду Хайо сообразила, что он хочет, и дала ему свою.

Он взял ее, повернул ладонью вверх и увидел, как на пальцах восстанавливается вязь иероглифов – темнее, чем та, что появлялась после написания сутр, помогающих удерживать силу.

Нацуами провел пальцем по знакам. Тяжелые тени его движений накрыли их обоих. Потом спросил:

– А как мы поймем, что проклятие уже действует?

– Катасиро сами дадут знать, когда начнется и окончится череда несчастий. – Хайо кивнула в сторону разложенных на полу кукол. – А Ритцу-сан просто почувствует. Сами пострадавшие не узнают, что за их неудачами стоит именно она. И потом, она платит за свою анонимность тем, что отдача от проклятий ударит по ней, а не по мне.

– А сами про́клятые будут знать, что их невезение именно твоих рук дело?

– Мои заклинания опирались на дух Ритцу-сан, взятый из ее пламени жизни, так что нет.

Нацуами как будто хотел задать еще какой-то вопрос, но вместо этого улыбнулся и накрыл ее руку своими:

– Ты опасный враг.

Хайо фыркнула. Руки у него были холодные.

– Только по найму.

Нацуами поколебался, потом добавил:

– Мансаку-сан сказал, что месть за Дзуна будет особым поручением. Какие у особого поручения есть отличия – кроме того, что тот, за кого мстят, уже мертв?

– Количество лет, которое я возьму из пламени жизни, чтобы выполнить заказ, – ответила она, потому что сама же решила отвечать на все, на что в силах ответить, и не становиться тюремщиком. – При особом поручении заказчик отдает все, что у него осталось.

Она ожидала, что Нацуами отдернет руки, отстранится от нее, как от кого-то нечистого. Но этого не случилось.

– Заказчик тоже умирает?

– Если честно, я не знаю, как это устроено. – Хайо отвела взгляд. – Дзун-сан – мое первое особое поручение. Я не знаю, что происходит в миг расплаты. В Архивах адотворцев написано, что, когда придет момент, я сама все пойму, но выбора у меня не будет.

– Волнуешься?

Шум над головой давал понять, что Мансаку тут рядом, наверху, и все слышит. Хайо была готова признать свою слабость, но ответила все равно шепотом:

– Еще как.

Нацуами сжал руку в ладонях, будто ее кисть была теплым камешком, о который он согревает замерзшие пальцы, склонился, прижавшись к ней лбом, и закрыл глаза:

– Как же приятно, когда тебе что-то рассказывают.

Хайо улыбнулась:

– Даже то, что тебе не нравится?

– Это в особенности. У меня такое ощущение, что я пережил долгую темную зиму, помимо которой я ничего другого не видел, запертый подо льдом в немоте ради безопасности остального мира, – сказал он. – А теперь все переменилось, теперь я получаю ответы на свои вопросы.

– Ну да… – Хайо положила вторую руку на его кисть, ощутив бугристые шрамы на его коже. – Весной хорошо.

Шестнадцать

泡沫

…И рассказал бог следующее: люди создавали свои миры из значений, а значения брали во снах. Этот мир был пенным плотом из смыслов, плавающим над Забвением, а между ними лежало Межсонье, под которым простиралось пузыристой жижей сплошное ничто – чистая мысль и воображение.

«В Межсонье царит мир, – сказал бог. – И там я больше не обязан ничем являться».

ТАМА

Двадцать второй Адотворец

Мансаку передал Хайо законченный рисунок:

– Так выглядит Ямада Ханако, когда приходит в мои сны.

Они решили, что упоминать Полевицу в разговорах лучше по ее земному, менее выразительному имени. Хайо с Мансаку оставили Нацуами в квартире приглядывать за куклами, поскольку он выразил желание посмотреть, когда схватится проклятие, а сами отправились в прачечную самообслуживания на двадцать второй ярус Айрис-Хилла.

Мансаку рассказывал Хайо о проклятии. К ее облегчению, он ничего не чувствовал, когда существовал в виде россыпи пшеничных зерен в сотне змеиных желудков. Мансаку помнил только, что его свалил сон, а уже во сне Полевица к нему и являлась.

Он изобразил богиню карандашом на обороте листовки. Хайо взяла рисунок, внимательно рассмотрела. Хороший портрет.

– Во сне? Ты видел Ямаду во сне еще до того, как она тебя прокляла?

– Да, она показывалась в первую ночь в квартире Дзуна, – ответил он. – А потом все время мелькала на окраинах сновидений, пока ты не повесила амулет приватности.

– И что она там делала?

– Просто наблюдала. На расстоянии. – Что-то острое коснулось кожи Хайо и исчезло – это Мансаку нервно взмахнул косой. Хайо вдруг разозлилась на Полевицу. – Видимо, присматривалась к нам обоим. Подкрадывалась, считай, в неприятно скользкой манере.

Он нарисовал человекообразную фигуру в шляпе итимэгаса. Лицо скрывала черная вуаль, из-под которой светились огромные темные глаза. Одежды покрывал затейливый орнамент, а квадратные поккури-гэта добавляли ей роста в половину сяку.

Звякнула стиральная машинка. Хайо сложила рисунок и пошла выгружать белье.

– Ямада что-то тебе предлагала, пока ты был под проклятием?

– Да, было дело, – тихо ответил Мансаку. Бо́льшую часть беседы заглушало радио, но специфический ритм их старотигрового наречия, не похожего на «стандарт», уже вызвал интерес нескольких посетителей прачечной. – Она сказала, что может держать меня под действием проклятия сколько ей заблагорассудится, потому что есть Веская Причина. Иными словами, либо я ее выслушаю и соглашусь сотрудничать, либо я лежу на месте и пускаю ростки.

– Силой не заставляла?

– Нет. Не хотела показывать себя с плохой стороны.

– Поздновато опомнилась. – Хайо сжала в кулаке мешок с орехами мыльного дерева мукурои; раздался хруст. – Так, и?

– Она хотела знать, для чего именно мы повесили амулет приватности, что мы уже выяснили о проклятии Дзуна и поручил ли нам кто-то отомстить за его смерть. Я ответил: «чтобы крепко спать», «кое-что выяснили» и «нет». Потом она выпытывала про адотворение, про то, как работает поручение, про катасиро, твою печать, мою печать и семь древних оружий Первых. Детально. – Мансаку криво и напряженно ухмыльнулся. – На твое счастье, мне хватило очарования и харизмы, чтобы по-взрослому беседовать с автором моего проклятия, так что вот он я. Проклятие снято, птицы меня не склевали. Представляю, что было бы, если бы она тебя