Судьба Одина - Скотт Оден

вдоль стены, пока опускался осенний холод, пока поднималась раздутая луна, только что миновавшая полнолуние. Он держался низко, его здоровый глаз блестел, когда он бродил, охотясь. Путь вел его на восток, мимо одиноких ферм и вилл, где дрожащие руки зажигали лампы, чтобы не пропустить наступление ночи. Собаки выли при его приближении. Испуганные глаза смотрели наружу, ничего не видя.

Гримнир усмехнулся. Слепые глупцы!

Прошел час с лишним, прежде чем он нашел то, что искал. К востоку от Аппиевой дороги местность стала болотистой, заросла густой травой и рощицами ив и кипарисов. Через поля журчал ручей. Он тянулся прямо к стенам и исчезал в водосточной трубе с железной решеткой. И в том месте, где ручей исчезал, Гримнир увидел очертания замурованных задних ворот. Это было небольшое сооружение — одинокая арка без защитных башен, просто туннель в стене, закрытый железной решеткой и деревом. Теперь он представлял собой фасад из обожженного в печи кирпича, плохо затвердевшего на растворе, изъеденного временем и стихиями.

Это был его путь внутрь.

Гримнир остановился, оглядел стену в поисках часовых, но никого не увидел. Даже на ближайших к нему башнях было мало людей — пара силуэтов, сгорбившихся над потрескивающей жаровней. Кряхтя, Гримнир выскочил из своего укрытия и, никем не замеченный, пересек открытое пространство, добравшись до подножия стены. Он подпрыгнул, зацепился пальцами с черными ногтями — твердыми, как железо, — за шов между кирпичами и подтянулся. Длинные руки и узловатые ноги подтягивали его все выше; подобно пауку, он карабкался по стене. Дыхание прерывалось короткими, резкими вздохами; лязгнула сбруя, и подбитые гвоздями сапоги откололи от стены куски кирпича и известкового раствора, когда Гримнир добрался до краеугольного камня первоначальной арки.

На мгновение он задержался там, слегка расставив ноги на выступе шириной менее двух пальцев, и уставился вверх, на зубчатую вершину. Следующая секция стены была еще более изрыта ямами и трещинами. Сущий пустяк для ребенка с далекого Севера, из затерянного Оркхауга, который карабкался по голой скользкой скале в том возрасте, когда белокожие сопляки едва могли ходить. Это было легче, чем идти по лестнице. Он вскарабкался.

Едва переведя дух, Гримнир забрался в амбразуру. Он пригнулся, как чудовищный хищник, оглядываясь по сторонам в поисках часовых. Люди на башне — в двадцати ярдах от него и в двадцати футах выше того места, где он стоял, — собрались вокруг жаровни, прислонили к плечам копья, грели руки и разговаривали между собой. Гримнир ухмыльнулся. Он спрыгнул на парапет. Подобно быстро движущейся тени, он перешел на противоположную сторону и обнаружил ступени, вырубленные с внутренней стороны стены. Он спустился по ним по две за раз. У подножия стены ручей снова вытекал из водопропускной трубы и с плеском устремлялся вниз по выложенному камнем руслу. В темноте, освещенной лунным светом, горел его единственный красный глаз, и Гримнир пошел вдоль ручья прочь от древних стен, в пасторальное сердце Старого Рима…

ОН ОЩУТИЛ вкус пепла. Холодный воздух был насыщен им, с осенних высот спускались клубы дыма. Ночь пропахла обугленным деревом и гортензиями; вонь от сгоревших трупов смешивалась с запахом цветущего жасмина. Гримнир крался по краям колоссальных руин, заросших плющом, где лунный свет пятнами проникал сквозь кроны каштановой рощи с желтыми листьями; на севере и востоке, частично скрытое массивом одного из семи холмов Рима, небо отливало цветом расплавленной меди. В том направлении пылали яростные пожары; острый слух Гримнира уловил эхо лязга клинков и крики людей, насаженных на копья. Он спросил себя, чем закончилось восстание, о котором беспокоился старый синьор Каэтани. Гримнир отхаркнулся в пыль. Пусть себе сражаются, пока это отвлекает их от всего остального.

Эта часть Рима напомнила ему пейзаж вдоль Аппиевой дороги — ничего, кроме монастырей и базилик, приютившихся среди виноградников, извилистых проселочных дорог там, где когда-то пролегали мощные улицы. И руин. Сплошные руины, как будто мертвым постоянно нужно напоминать живым, что они тоже когда-то ступали по этому месту.

Поравнявшись с огромной осыпающейся аркой, Гримнир услышал звон осыпающихся камешков. Он повернулся на звук, и его сакс со скрежетом вылетел из ножен. Сквозь арку, увитую виноградными лозами и изъеденную эрозией, он увидел широкую площадь, вымощенную крошечными разноцветными камешками, изрытую оспинами и заросшую сорняками. Напротив, из-за другой арки, в тумане возникло движение.

В поле зрения появилась пожилая женщина. Она была седовласой и худой, почти как скелет, несмотря на холод, ее худощавая фигура была закутана в лохмотья. Старуха подняла грязную руку, вытянув указательный палец и указывая на него — жест судьбы.

— Скрелинг, — прошипела она, и ее голос эхом разнесся по улице. — Он хочет тебя, скрелинг!

— Тогда веди меня к нему, ведьма! — ответил он, проходя через арку. — Отведи меня к этому мерзкому змею, и я положу конец этой маленькой погоне!

Старуха рассмеялась и убежала, вприпрыжку, как ребенок, вдоль разрушенной веками колоннады. Гримнир бросился за ней.

— Веди меня к своему хозяину, я сказал! — прорычал он.

Старуха исчезла между колоннами. Гримнир увидел, как она танцует на другом полу — на этот раз на разрушенной временем мозаике, с которой на них смотрели лица давно умерших римлян, изрезанные трещинами и грязные.

— Хозяину? — промурлыкала она. — У меня нет хозяина, скрелинг.

Гримнир пробежал через колоннаду и бросился на старую каргу, волосы которой в лунном свете казались серебристой завесой. Ее глаза… один был мутным и мертвым, другой сверкал, как огни ётунов в бушующем море. В ее смехе слышались крики воронов, скрежет железа по кости и грохот барабанов. И тогда Гримнир почувствовал это: дуновение морозного воздуха, пахнущего старым деревом, мокрым железом и кровью. Дрожь дурного предчувствия пробежала от макушки скрелинга к подошвам его ног. Он резко остановился…

Мозаичный пол треснул и осыпался под ним. Внезапно мир завертелся. Гримнир упал навзничь, размахивая руками; его ладони искали опору, какую-нибудь стену или что-то еще, чтобы остановить падение.

Не было ничего.

Ничего, пока кости его шеи не наткнулись на бордюр из холодного, твердого известняка. И под его весом, при том, что он был согнут, не выдержали даже окованные железом позвонки каунара. Гримнир почувствовал приступ агонии; он услышал, как хрустнул его позвоночник, и внезапно его конечности сковал паралич. Он не мог ни дышать, ни двигаться. Его бесполезное теперь тело обмякло, голова была повернута под нелепым углом. Подняв глаза, он увидел силуэт старухи примерно в тридцати футах над собой, обрамленный кружащимися звездами.

Нет, подумал он, и темнота подступила к его глазам. Не старухи. Фигура, смотревшая на него