Деньги не пахнут 5 - Константин Владимирович Ежов

Калифорнии имя Элизабет Холмс произносилось с благоговением и легким трепетом. Её называли первой женщиной-единорогом Силиконовой долины, гением-пророком, поклявшейся победить все болезни мира. Самая молодая миллиардерша в истории Америки – звучало как легенда, сотканная из стекла и электричества. Белые вспышки фотокамер, шелест платьев на презентациях, сладковатый запах духов и холодный блеск лабораторной стали – всё это сопровождало её путь.

Но вдруг по этим блестящим плитам прокатился глухой удар. Холмс, с её ослепительным резюме и армией поклонников, подала в суд на Сергея Платонова. На простого аналитика, человека без громкого имени. Слух об этом, едва родившись, взорвался, как перегретый конденсатор.

Жёлтая пресса бросилась в бой, как стая голодных чаек. Заголовки переливались жирным шрифтом и восклицательными знаками:

""Эксклюзив!" Шокирующая тайна Theranos! Вся правда о деле против Касатки!"

"Скандал в Силиконовой долине: компания-звезда тянет героя в суд!"

"Совет директоров Theranos в панике! Почему даже национальные герои отвернулись от Холмс?"

"Инновация Ньютон внезапно заморожена! Что скрывает империя крови и микрочипов?"

Статьи шипели подозрениями, источали запах дешёвой типографской краски и пота журналистов, ночующих у редакционных кофемашин. Каждый абзац рождал новые теории заговора – безумные, фантастические, но, как вскоре выяснилось, пугающе близкие к истине.

Компания Theranos спешно попыталась потушить пожар. В официальном заявлении звучал металлический холод:

"Иск против Сергея Платонова – законная мера, вызванная нарушением условий конфиденциальности."

Попытка выставить его крысой, проскользнувшей в чужие тайны, провалилась. В глазах публики Платонов уже стал мучеником, человеком, решившимся говорить правду, пусть даже против титанов.

И тут грянул гром.

Сразу две новости взорвали медиапространство. Первая – коллективный иск бывших сотрудников Theranos. Люди рассказывали о чудовищных переработках, увольнениях без объяснений, о начальстве, которое следило за каждым шагом, словно за узниками. Вторая – разоблачение в "Wall Street Times". Журналист Джонатан Курц описал, как за зеркальными стенами компании скрывался ад: крики менеджеров, камеры под потолком и постоянный страх, что за любую ошибку последует допрос.

В статье мелькнула одна фраза, перевернувшая всё:

– Платонов – тот самый информатор, который сообщил этой редакции о происходящем.

С тех пор его образ переродился. Из борца за права чернокожих он стал глашатаем рабочих, символом совести в мире корпораций. Люди шептались на форумах, выкладывали мемы, цитаты, посты:

"Вот она, Касатка, что рвётся к правде, несмотря ни на что."

"Рабство? В XXI веке? Theranos – позор цивилизации!"

"От защитника справедливости до голоса трудящихся. Касатка идёт до конца."

Каждая попытка Theranos оправдаться лишь усиливала бурю. А Уитмер, тот самый чёрный предприниматель, которого Платонов когда-то вытащил из-под ножа корпораций, вновь взял слово.

– Сергей Платонов – самый честный человек, которого доводилось встречать. Он не способен молчать, когда видит зло. В этот раз он снова поступил правильно. Мы с ним. Всегда."

Ответ не заставил себя ждать. Соцсети закипели:

"Касатка – совесть времени!"

"Сначала они пришли за коммунистами, и никто не сказал ни слова… Мы молчать не будем."

"Не верьте корпоративным лжецам! Слушайте тех, кто рискнул всем."

Пыль от сотен публикаций стояла в воздухе, словно дым после пожара. На улицах, в барах, в университетах, даже на вечерних кухнях говорили о грядущем судебном разбирательстве. Там, в зале, пахнущем полированной древесиной и страхом, должно было решиться всё – судьба Theranos и того, кого народ уже называл героем.

Суд проходил в здании Федерального окружного суда южного округа Нью-Йорка – того самого строгого, стеклянно-каменного исполина, что возвышался над Манхэттеном, словно храм холодного разума. Выбор места не был случаен: юристы "Теранос" действовали расчетливо, как хирурги. Они понимали – сторона Сергея Платонова будет бить по фигуре Холмс, выставляя её властной самодуркой, и полагали, что присяжные с Восточного побережья, привыкшие к ритму мегаполиса и жёстким людям, поймут и примут её лучше, чем расслабленные жители солнечной Калифорнии.

Кроме того, Нью-Йорк имел свои прозаичные плюсы: свидетелей можно было вызвать быстрее, дела рассматривались без проволочек, а главное – штаб-квартира адвокатской фирмы Блэквелла находилась именно здесь. Этот город они знали, как свои пальцы: каждый судья, каждая прихоть, каждая мелочь – всё было на их стороне.

В девять утра Блэквелл, сидя у окна, мысленно перебирал предстоящие шаги. Сквозь стекло тянуло морозным воздухом, а снизу доносился гул улицы – гудки, лай собак, перекрикивающиеся газетчики. Всё начиналось не в зале суда, а за его пределами. Любой процесс, как он знал, – это сперва битва за умы. Поэтому он настойчиво уговаривал Холмс появиться на одном из телевизионных ток-шоу – стать лицом прогресса, символом инноваций, пробудить симпатию присяжных ещё до первого заседания.

Но замысел рухнул, едва успев оформиться.

Соцсети вспыхнули, будто кто-то вылил на них бензин. На экранах появлялось имя Сергея Платонова – его называли борцом за правду, а "Теранос" вдруг оказался в центре шторма заговоров и разоблачений.

Блэквелл смотрел на ленты новостей с хмурым недоверием. Может ли быть, что и это часть плана? Нет, нелепость. Просто обстоятельства сложились удачно для Платонова – страна всё ещё бурлила после волнений, и общество искало новых героев, новых мучеников.

Тем не менее, неприятное чувство не отпускало. В памяти всплыло выражение лица Сергея на их последней встрече – спокойное, уверенное, почти насмешливое. Так смотрят не новички, а игроки, давно привыкшие выигрывать.

Блэквелл отогнал эти мысли, когда дверь кабинета скрипнула, впуская Холмс. В воздухе сразу запахло её духами – терпкими, как срезанный лимон.

– Отказ Киссинджера подтверждён? – спросил он, не теряя ни секунды.

– Уже говорила – да, – ответила она, чуть нахмурившись.

– Хочу убедиться ещё раз.

Холмс раздражённо сжала пальцы на папке. Её глаза блеснули, словно от вспышки металла.

– Киссинджеру незачем выступать. Если он заговорит, то признает, что сам вырастил диктатора. Он уже сделал всё, что нужно – свернул работу "Ньютона" и в обмен пообещал молчание. Он своё слово держит.

При упоминании "Ньютона" её лицо напряглось. Внутри наверняка снова кольнуло осознание: чтобы уговорить Киссинджера, пришлось остановить производство – а значит, лишиться прибыли. Каждый день простоя стоил как порез на теле корпорации – маленький, но болезненный, сочащийся деньгами.

Единственным выходом оставался ускоренный суд – чем быстрее всё закончится, тем меньше потерь.

Блэквелл поднялся, поправил манжеты и сказал спокойно, почти устало:

– Суд – это театр. Всё решает история и те, кто её рассказывает. Присяжные не судят законы, они выбирают, кому верить. Кого полюбят – тот и победит.

Он повторил эту мысль дважды, глядя прямо в глаза Холмс, пока та не кивнула коротко, словно по