Только об этом не пишите! - Sally KS

могла кого-то выбрать. Он считал, что ей нужно больше общаться, с кем-то встречаться, а не сидеть в своем углу с книжками и непонятными рисунками в тетради… Он был уверен, что ей нужен поклонник, и даже мысли не допускал, что влюбленность сестры может быть не взаимной.

— Герман, я не хочу, — говорила она. — Меня никто никогда не полюбит по-настоящему. Меня всегда будут бояться, даже не зная, кто я есть на самом деле.

— Тебя будут обожать и носить на руках, — уверял он. — Просто нужно вылезть из скорлупы хотя бы немножко.

Наивный. Он считал, что раз сестра может колдовать, то можно привести ей любого мужчину — и он влюбится без памяти. И она будет счастлива! Он так упорно приводил их, что не хотелось его совсем уж сильно разочаровывать…

И вот стоял в разгромленной комнате Лёша, такой родной, такой любимый, с запекшейся кровью на голове — а у него в глазах шевелился неприкрытый ужас. Она больше никогда не сможет обмануть его, он видел её настоящую. Для него это слишком.

— Такси подъехало, — сухо сказал Герман, когда окошко осветили фары. До города было недалеко, и машины ездили сюда охотно.

— Лёша… — снова позвала та, другая. — Умоляю тебя, не бросай меня одну.

Он посмотрел на Лаву. Она ничего не сказала.

— Я просто провожу её, вдруг у неё травма, — попытался он оправдаться.

Лава опять ничего не ответила. Если бы она сейчас заплакала, он бы остался, потому что чувствовал бы себя сильным, защитником. Но она стояла безучастная к чужим переживаниям, мстительная, пугающая — и не хотела быть другой в этот момент. И он её такую боялся.

Так что он уехал. Не потому, что жалел эту подругу детства, или кто она ему. Просто не мог оставаться. Он всё равно нашёл бы причину, чтобы сбежать. В таких случаях принято оправдывать взятую дистанцию словами «Мне надо о многом подумать». Но когда так говорят — значит, уже обо всем подумали.

Герман смотрел на нее с тревогой и сочувствием.

— Ты не ранен? — спросила она брата, чтобы хоть что-то сказать в эту минуту. Она чувствовала, что с ним все в порядке, иначе и у неё что-нибудь заболело бы в ответ.

— Нет, ничего особенного, — отозвался он. — Ты знала, что оружие ненастоящее?

— Да, у него не было вибраций смерти.

— А почему сразу не сказала?

— Ты бы мне поверил, а остальные с какой стати? Ничего бы не изменилось.

— Я понял по твоему лицу, что оно не настоящее.

— Ты молодец…

— А что теперь будет с ней?

— Герман, я не хочу о ней говорить.

Она хотела добавить «с ней покончено», но остановила себя. Герман и так всё время боялся, что она может кого-то убить, нечаянно или нарочно. А она не умеет и не хочет этому учиться. И ведь как-то жила, до тридцати лет ее никто не беспокоил, но вдруг пришла женщина, которая сказала, что ей нельзя оставаться одиночкой. Потом пришел мужчина. А потом ей показали, что бывает, когда ты одна и некому за тебя заступиться.

И всё же если сравнивать, какой вечер в её жизни был самым горьким — вчерашний в психбольнице или тот, далёкий, на даче, то в юности, пожалуй, было хуже. Она до сих пор помнит, как машинально, равнодушно собирала с ковра крупные осколки в коробку из-под печенья. Подметала мелкие вместе со звездочками бадьяна и палочками ненастоящей дешевой корицы. И почти до рассвета они с братом чистили ковёр, чтобы отец с матерью ничего не узнали. Родители не стали бы сильно ругаться, но близнецы никогда не любили посвящать их в свои дела, поэтому заметали следы очень тщательно. Герман искал в интернете, как подручными средствами уничтожить следы крови, и с надеждой спрашивал сестру:

— А ты не можешь… как-нибудь… эээ? Мановением руки?

Она отворачивалась, чтобы он не увидел, что она плачет.

«Холодная вода, сода или крахмал», — читал Герман в телефоне и шёл искать, есть ли на даче что-то из этого. Сода нашлась.

Когда ковер стал влажный и чистый, и они устало забрались на диван, чтобы не мешать ему сохнуть, брат вдруг спросил:

— А с ним ты что-нибудь… сделаешь? Если хочешь, я сам с ним что-нибудь сделаю.

— Не надо, — сказала Лава твёрдо. Они поднялись на второй этаж и разошлись по своим маленьким комнатам. Всю ночь она лежала с открытыми глазами.

Лёша начал звонить с раннего утра. В этом больше не было смысла, и она не брала трубку. Всю следующую неделю он пытался караулить её в городе у дома, но она никуда не выходила, а Герман, увидев его в окно, однажды спустился и коротко велел отстать от сестры.

Вечеринка с кровопролитием никого из компании не отпугнула, всем хотелось встречаться на даче у Кирьяновых вновь, но Лава сразу сказала, что больше не будет участвовать ни в каком веселье. У Германа из-за её уныния тоже не было настроения. И только когда закапали последние дожди августа, Лава сказала, что хочет проводить лето.

— Могу оповестить всех, — с готовностью согласился Герман.

— Мне никто там не нужен, даже ты можешь не приезжать, — покачала она головой.

Он спорить не стал. На отцовской машине сам привез Лаву на дачу вечером, взяв слово, что она запрет дверь и не будет ни с кем общаться.

Убедившись, что брат уехал, она развязала свой рюкзак и начала приготовления: достала маленькую глиняную миску, насыпала туда хвою можжевельника, поставила в центр свечу, и когда воск стал капать, обошла дом, окуривая его ароматом. Затем открыла шторы так, чтобы в окно смотрел узкий серп убывающей луны, села на ковер, поставила по обе руки от себя две свечи в маленьких металлических подсвечниках, между ними — чашу с водой, высыпала туда несколько ребристых кружочков сушеного бергамота и пару лавровых листов, положила перед собой тетрадь с нарисованным специально для этого дня портретом Лёши и закрыла глаза. Сидела так, пока не почувствовала, что свечи тают. Взяла их в руки и поочередно капала воск то в миску, то на портрет.

Можжевельник очищает дом от чужих недобрых влияний.

Бергамот укрепляет душевные силы и помогает прогнать того, с кем не можешь расстаться.

Лавровый лист устраняет препятствия.

Она вновь закрыла глаза, повторяя «уходи, уходи», пока